Жаркое лето в Берлине

Берга захлопнула библию и заперла ее на ключ.

— Это далеко не одно и то же, — сказала она холодным тоном.

— Всякий раз, входя в эту комнату, я радуюсь, что она обрела свое подлинное назначение, — сказала Берта своим обычным тоном, когда они были уже у дверей библиотеки. — Пока мы не восстановили фабрику, которая, как вам известно, была разрушена во время налетов, отец использовал библиотеку в качестве конторы и зала заседаний. Сколько пота и крови стоило нам это восстановление! Сейчас, когда наши дела поправились и даже идут лучше, чем когда-либо, отец проводит здесь особо важные совещания. Для него, да и для нас всех, это имеет символическое значение.

Они вышли из комнаты. Берта заперла дверь на ключ и спросила:

— Вы не видели фотографию моего сына?

Джой отрицательно покачала головой, сожалея, что у нее недостает мужества сказать, что ей и не хотелось бы ее видеть. Вместо того она последовала за Бертой вверх по широкой мраморной лестнице и длинному коридору мимо комнаты Ганса, к апартаментам, по своему расположению напоминавшим те, что были отведены ей и Стивену. Комната, как и у них, с балконом, но в ней было больше света, чем в их комнате, так как два окна выходили на восток. Но окна была закрыты тяжелыми занавесами пурпурного цвета на роскошной подкладке. И, когда Берта включила множество лампочек в белых пергаментных абажурах, черный ковер на полу поглотил свет.

— Моя гостиная, — сказала Берта. — А вот моя спальня. Я переехала сюда в начале тысяча девятьсот сорок четвертого года. Наш дом был разрушен во время бомбежки. Ничего не осталось. Ничего. У нас была редкая антикварная мебель, мы привезли ее из Чехословакии в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Проклятые чехи! Все погибло, и у меня с той поры руки опустились. Потерять в один год мужа, сына, дом — это едва не сломило даже такую сильную женщину, как я.

Вздрогнув, она взяла в руки большую фотографию мужчины в военной форме.

— Вильгельм, мой муж. Но фотография не дает правильного представления о нем. Ростом он был выше шести футов. — Вздохнув, она посмотрела на суровое, жестокое лицо на портрете. — Его убили в Норвегии. После его смерти мужчины для меня перестали существовать!

А вот мой сын Адольф! Не правда ли, он похож на отца ?

С фотографии на нее смотрело мальчишеское лицо с тем же суровым и жестоким выражением.

— Замечательный мальчик! В двенадцать лет он был награжден рыцарским крестом за героизм, проявленный в битве под Берлином. Неделю спустя он был убит.

— Двенадцати лет? — едва могла вымолвить Джой с чувством жалости и отвращения.

— Двенадцати! — повторила Берта, стирая воображаемую пылинку с рамки портрета. — Мальчик — герой. Мое самое большое горе, — но пусть это останется между нами, — Ганс совсем не похож на фон Мюллеров.

— Он очень мил.

— Очень мил! Моя дорогая, нам не нужны милые мужчины! Что сказали бы вы, если б Штефан интересовался только лишь театром и искусством.

— Ябы не возражала, пусть только зарабатывал бы достаточно, чтобы содержать нас.

— Скажите спасибо: Штефан не таков! Мы радуемся, что Австралия выбила из него это «милое». Впрочем, тут и война сыграла свою роль. — Она поставила портреты на шкафчик, так чтобы они были на виду у всех. — Война выявляет величие духа в мужчинах и женщинах. О, моя дорогая, слов нехватает, чтобы рассказать, как мы страдали в эту войну! Эти ужасные налеты. День и ночь, не переставая. Бесчеловечно! Наш дом стоял на Вильгельмштрассе — сейчас он в советской зоне, и бомбежки там были еще страшнее, чем здесь, потому что неподалеку от нас находилась имперская канцелярия. Когда бомба попала в наш дом, мы с Гансом сидели в подвале. В отличие от большинства жителей нашего квартала у нас не было убежища под домом. Мы не верили, что враг зайдет так далеко. Вместе с нами в подвале находилась датчанка, простая женщина, служившая у меня; и вдруг она впадает в истерику! Представьте себе, эта дуреха в истерике, Ганс плачет, старик садовник — голландец, — заткнув уши, стонет, что ему пришлось уже пережить бомбежку в Роттердаме! Не знаю, как я не сошла с ума. И только на другой день в полдень рабочие с фабрики отца расчистили выход. Вообразите, что я пережила! А Ганс так совсем заболел.

Джой пробормотала что-то в знак сочувствия; у нее чуть голова не закружилась при мысли, что Энн и Патриция могли тоже оказаться в таком ужасном положении.

Когда Берта ставила портреты на место, у нее дрожали руки.

— Потерять моего Адольфа! Я была в отчаянии. О, эти ночи без сна! Я не расставалась с ампулой цианистого калия. В то время мы все имели цианистый калий, так как, несмотря на героическую оборону Берлина, становилось все более ясным, что орды русских нахлынут на нас. После писем Карла из Сталинграда мы жили в страхе.

Слезы заблестели на ее белесых ресницах и потекли по щекам.

— Потерять все! — всхлипывая, говорила она. — Все, ради чего стоило жить.

Джой положила руку на ее подрагивающее от подавленных рыданий плечо.

— Если бы не дорогая принцесса, меня не было бы в живых. Работая в организации, я обрела смысл в жизни.