Жаркое лето в Берлине

Стивен сел рядом с ней, обнял ее, прижался губами к ее волосам.

– Прости меня, дорогая. У меня сложилось о тебе ложное представление.

– Мы не поняли друг друга.

Он поцеловал ее, и она почувствовала, что их настоящая любовь только начинается.

А там, внизу, по дорожке сада, взметая гравий, отъезжал «фольксваген» доктора Гейнц.

Стивен подбежал к окну:

– Уехала вместе с Бертой.

Они стояли молча, вдыхая запах дождя и свежевспаханной земли, куда садовник пересаживал цветущие астры.

Какой покой! Ни единого звука, кроме шелеста опавших листьев под метлой дочки садовника.

С трудом заставила она себя окунуться в путаницу настоящего. И когда он сказал: «Что же нам делать?» – непроизвольно ответила: «Уехать как можно скорее».

– А моя мать?

Покой? Покой того полуденного часа, когда они скользили по стеклянной поверхности моря, в самом сердце циклона, зная, что вот-вот, еще несколько часов, и стихия забушует со всей своей неистовой силой и вовлечет их в свой вихревой смерч.

Подобен первому дуновению ветерка был вопрос Стивена: «А моя мать?» И подобно молнии, расколовшей от горизонта до зенита зловещее небо в тот давний вечер, озарение сошло на Джой.

– Возьмем ее с собой.

Прозвенел гонг, мягко и благозвучно приглашая к обеду, как будто нынешний день был, как и всякий другой день, обычным в доме фон Мюллеров.

Но все же, когда они сходили вниз по лестнице, направляясь в столовую, казалось, особняк фон Мюллеров затаил дыхание.

Тиканье дедовских часов в прихожей казалось необычно громким. Горничные бесшумно порхали, уголком глаз наблюдая за каждым членом семьи. Еще бесшумнее двигался Гесс, и маска безразличия на его лице казалась еще бесстрастнее.

Отец, как всегда, сидел во главе стола, как всегда, сказал: «Mahlzeit», так ведь повелось говорить. «Mahlzeit», – ответила Джой, словно в мире не существовало нерешенных вопросов, кроме пожелания хорошего аппетита человеку, у которого и без того отличный аппетит.

И пусть он заметил незанятый стул Берты и пустое кресло матери и место Хорста, он и виду не подал. И, как всегда, священнодействовал за трапезой.

Джой взглянула на Ганса, сидевшего напротив нее. Как всегда, у него замкнутое лицо. Затем бросила искоса взгляд на Стивена. Он сидел по левую руку отца и, как всегда, почтительно ухаживал за ним.

Отодвинув тарелку, к которой она и не прикоснулась, Джой посмотрела на отца и втайне позавидовала выдержке старика. И глазом ведь не моргнул, голосом не выдал, что мир, который он с такой тщательностью создавал, рушится вокруг него, за камнем камень, что подрываются основы его честолюбивых желаний, что все, о чем он мечтал, ускользает у него из рук. Зов крови остался без ответа.

Сама того не желая, она невольно любовалась стариком. Потерять все и не показать виду, что страдаешь по утрате, это тоже было мужество!

Отерев губы салфеткой, он окунул пальцы в серебряную чашу с водой, как всегда, методично. Затем, положив руки на подлокотники кресел, посмотрел на Стивена, потом перевел взгляд на портрет отца, так он делал всегда, прежде чем встать из-за стола.

А нынче огонек в его глазах горел еще ярче от чувства полной удовлетворенности, как нравственной, так и физической.

И тут, только тут, как откровение, Джой пронзила страшная мысль, что для этого человека мир был, есть и останется незыблемым.

Глава XX

Жаркое лето завершилось дождем, и наступило чудесное утро, подтвердив восторженные отзывы туристов о том, что Берлин прекраснее всего осенью. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев, подобно граверу, вырезали на бледном небе их ветви, превращая желтеющие листья в полупрозрачное золото. Дождь, который прошел накануне, все еще поблескивал в траве, и воробьи со всех кустов рассыпали алмазные брызги.

Джой, наблюдавшая за игрой Стивена и Энн в бадминтон на садовой дорожке, чувствовала, как учащенно бьется ее сердце от свежего, бодрящего воздуха. Близость отъезда все изменила. Впервые за многие месяцы Джой наслаждалась радостями той простой, счастливой жизни, какую она изведала дома. Вчерашнее было кошмаром, но с каждым часом он рассеивался, и вскоре она навсегда предаст все это забвению.

Но вот гонг призвал к завтраку. В коридоре ее, видимо, поджидала Берта.

– Простите меня за вчерашнее! – воскликнула она умоляюще. – Мне очень жаль, что так получилось. Столько неприятностей из-за досадной ошибки. Я охотно признаю, что виновата.

Джой не могла произнести ни слова.

Ее щеки коснулось горячее дыхание Берты, схватившей ее руку своей влажной рукой.

– Умоляю, скажите, что вы не сердитесь! Всю ночь я не могла глаз сомкнуть, так расстроилась.

Берта была бледна, глаза у нее были распухшие и красные.

– Вы не поверите, как я расстроена, – говорила она, спускаясь рядом с Джой по лестнице. – Знаю, я поступила нехорошо, но я так волновалась за Энн, как будто она моя дочка.

Джой уже открыла было рот, чтобы резко ответить ей. Но зеркало на повороте лестницы отразило их лица, и Джой, уловив злой огонек в глазах Берты, почувствовала, как мурашки пробежали по ее спине.