Жаркое лето

Спустившись вниз, мы каждый раз замечали, что лужи уменьшаются. Теперь вода в них была тёмной и мутной, и головастики так и кишели в ней. Головастики с каждым днём становились всё крупнее, некоторые были уже совсем крупные; но мы-то знали, что если в ближайшее время не пойдёт дождь, то лужи высохнут совсем и все головастики передохнут, прежде чем из них выведутся лягушки. Для нас это, в сущности, не имело значения, но мы уже не бросали в лужи камней. Мы шли в сторону карьера, где был ключ.

Когда-то он бил прямой струёй, но сейчас только слабая струйка ржавой воды текла из-под коряг на краю откоса и сразу же впитывалась в песок.

Мы складывали ладони лодочкой, и по очереди подставляли их под струю воды. Мы смачивали себе головы, а потом обливали водой друг друга, а Шурочка головы не смачивала, только лицо, и когда мы брызгали на неё, она визжала. Потом она говорила: «Не надо, мальчики», и тогда мы переставали.

Потом мы лежали на откосе. Песок был жёсткий и крупный, с камнями, когда-то его вывозили для балластировки железнодорожного полотна, ни на что другое он не годился. Мы лежали на этом песке — я рядом с Лёнькой, а Шурочка чуть в стороне — и всегда говорили о жаре. Всякий разговор у нас начинался с жары, а потом уж мы говорили обо всём остальном. Иногда даже говорить было лень, и тогда мы молчали.

Была такая жара, что шевелиться было лень, и лень было смотреть вдаль. Хотелось видеть только то, что близко.

Кое-где на откосе рос кукушкин лён и краснели цветы дикой гвоздики. Цветы были маленькие и липкие, пахли слабо, но смотреть на них можно было долго, а если это надоедало, то стоило на минуту закрыть глаза или посмотреть вдаль, в глубь карьера, а потом снова перенести взгляд на цветы, и они снова казались такими, точно видишь их в первый раз.

Потом мы шли домой. Мы расставались с Шурочкой у её калитки, и каждый раз она делала серьёзное лицо и уходила от нас, не оборачиваясь, к своему дому. Мы смотрели, как мелькает её зелёная лента среди листвы.

Однажды, когда мы зашли за Шурочкой, на веранду вышла её мать и сказала, что у Шурочки болит голова от этой жары. Если хотите, пройдите в её комнату.

Мы с ненужной осторожностью зашагали по коридору и потом, забыв постучать, вошли во вторую дверь налево.

Шурочка валялась на постели и читала неизбежный «Вокруг света», но, увидев нас, встала и, запахнув полы коричневого халатика, села в кресло и сказала:

— Надо всегда стучать.

Потом она подумала и сказала:

— Вот я и заболела.

Мы смотрели на неё и не знали, что говорить — утешать её или нет, но Лёнька сказал успокаивающе:

— Ерунда, завтра всё пройдёт.

Шурочка обиженно ответила:

— Тебе ерунда, а у меня голова так болит, что прямо не знаю.

— А ты пробовала мокрое полотенце?

— Я всё пробовала, — безапелляционным тоном ответила Шурочка.

Мы снова замолчали.

В окно влетел серый мотылёк, он сел на букет колокольчиков на подоконнике и спас нас от молчания.

Шурочка не верила, что мотыльки живут один день. Мы ей напрасно доказывали, что мотылёк не может жить больше одного дня: её нелепая уверенность в том, что он живёт всё лето, была настолько сильна, что я и сам с тех пор не знаю, сколько живут мотыльки.

Потом мы перешли на продолжительность жизни вообще, и Лёнька сказал, что слон долговечное животное.

Он стал что-то рассказывать про слонов, точно сам жил среди них, и Шурочка его внимательно слушала.

Лёнька ничего не врал про слонов, он говорил о них, что знал из книг, но меня почему-то это злило, и когда он сказал, что слон самое умное животное, я его оборвал и сказал, что зато мопс самое глупое животное. Лёньку в школе дразнили мопсом, и я знал, что ему обидно это слышать от меня. Но тут он словно не слыхал моего замечания, он продолжал говорить про слонов.

Он мог сказать при Шурочке, что меня в школе зовут Блином, потому что однажды я объелся блинами и три дня не ходил в школу, но он этого не сказал. Это было хорошо с его стороны, но и это меня почему-то злило.

Потом мотылёк перелетел с подоконника на кресло и сел на старую куклу Шурочки. Мы удивились, почему у куклы острижены волосы, и Шурочка сказала, что в детстве она думала, что у кукол волосы растут, как у людей. Она остригла куклу и ждала, что у неё снова вырастут волосы, но ничего не вышло, и тогда она перестала играть в куклы.

Мне захотелось поймать мотылька, но он слетел с кресла, и я его поймал уже в воздухе и второпях сжал его. Когда я разжал руку, то в моей ладони было раздавленное тело мотылька, и одно крыло было смято, а другое оторвалось и, тихо планируя, упало на стол, точно лепесток.

Я пошёл на кухню и долго мыл руку и потом долго вытирал её носовым платком, а когда я вернулся, то почувствовал, что всё переменилось, хотя я знал, что ничего особенного не произошло.

Лёнька продолжал что-то рассказывать, Шурочка его слушала, и всё было по-прежнему, но я чувствовал, что, пока меня не было, они стали чем-то ближе друг другу, и я понял, что пошатнулись какие-то весы и что первым грузом на чашу моих ошибок упали лёгкие крылья мотылька.