Жасминовые ночи

– Ого! Сколько же времени? – стали спрашивать пожилые гости. Горячими, липкими руками они пожимали руки актрисам и говорили, что были рады с ними познакомиться и непременно придут на концерт. Но мистера Озана по-прежнему не было видно, как и мистера Клива. Саба не знала, то ли радоваться этому, то ли огорчаться, хоть и испытывала облегчение.

Когда старшее поколение удалилось, молодежь сняла смокинги и развязала галстуки-бабочки. Оркестр заиграл неторопливый джаз, и все двинулись к небольшому танцполу, оборудованному среди стройных пальм возле бассейна.

Мистера Озана не было. Чтобы скоротать время, Саба танцевала с долговязым молодым шотландцем, который наступал ей на ноги и тут же пускался в бурные извинения. Он сообщил, что он хирург, работает в Триполи и оперирует по шесть дней кряду.

– Какой приятный вечер! Жалко, что я такой никчемный танцор. – От его общества ее спасла группа пилотов из Королевских ВВС Западной пустыни. Парни упали перед ней на колени и стали клясться в любви до гроба.

Ей хотелось спросить, знают ли они Доминика Бенсона, но она побоялась нарваться на насмешки или, хуже того, объяснять их отношения, которых, по сути, и не было. И все-таки – какая идиотка! – она мечтала, что он вот-вот появится на террасе и увидит, как шикарно она выглядит в этом зеленом платье.

Она смеялась, танцевала и что-то говорила, когда вдруг наступила тишина. Резко оборвалась джазовая мелодия, стихли смех и разговоры. Все направили взоры на лестницу, по которой неторопливо спускался осанистый мужчина в поразительном смокинге цвета бургундского. Он любезно улыбался, пожимал руки, и вот уже джазисты заиграли «Ведь он такой хороший парень»[64]. Когда мужчина подходил к танцполу, возле Сабы появилась Арлетта; при лунном свете она казалась золотоволосой русалкой.

– Минуточку, дорогой. – Она обворожительно улыбнулась хирургу, ждавшему следующего танца, и отвела Сабу в сторону.

– Зафер Озан, – шепнула она с лукавой усмешкой в глазах. Ее волосы щекотали ухо Сабы. – Тот самый, о котором я говорила. Офигенно богатый.

Озан заметил их; он смотрел на них с другой стороны танцпола.

– Тебе не кажется, что он по-своему очень симпатичный? – Арлетта послала ему воздушный поцелуй. – В стиле Бунтера[65]. – И она помахала ему рукой.

Саба взглянула на Озана и отвела глаза. Лишь успела увидеть, как сверкнули его зубы, когда он жал руку своему очередному собеседнику.

– Его все любят, – сообщила Арлетта. Теперь она подняла руку и шевелила пальцами, посылая привет, словно робкая девочка.

– Ты откровенно флиртуешь, – сказала ей Саба.

– Конечно, – весело согласилась Арлетта. – И он не против, уверяю тебя.

Когда он направился к ним, Арлетта торопливо сказала:

– Дорогая, давай порадуем его. Я попрошу музыкантов сыграть «Ночь и День»[66]. Может, ты споешь? Он любит эту песню.

– Может, ты сама споешь? – Саба внезапно смутилась: может, Клив хотел, чтобы Арлетта тоже спела, или это чистое совпадение?

– Да ладно тебе, милая. Я танцую. Это ты у нас с голосом. Даже чертова Янина это признает.

– Неужели? – удивилась Саба. – Она ни разу мне не говорила об этом.

– Конечно, не говорила – ведь она себе на уме. Я тоже, но ловко это скрываю. – Она в шутку щипнула Сабу за руку. – Давай, прыгай на сцену, пока он не подошел.

Саба поднялась на маленькую сцену. Джазисты – пианист, тенор-саксофон и контрабас, – вероятно, знали, что она придет. Они заиграли мелодию песни, пианист кивнул ей, и Саба запела, поначалу нервничая из-за непривычной обстановки. Но вскоре забыла обо всем, ведь песня есть песня. Отгородилась ото всех, закрыла глаза и пела для жасминовой ночи. Счастье золотистым медом растекалось по ее телу. Вот что ей нравилось. Вот в чем она сознавала свою силу.

Когда песня закончилась, раздался рев одобрения. Озан подошел к сцене, остановился перед Сабой и смотрел на нее. У него были черные глаза, и в них отражалось пламя костра.

– Ты знаешь другие песни? – спросил он. – Спой что-нибудь для меня.

Понимая, что это, возможно, ее единственный шанс, она запела турецкую песню «Нежная роза моих мыслей»[67]. Когда-то ее пел отец и перевел ей слова: «Ты навеки поселилась в моем сердце, словно нежная роза; ты живешь в моем сердце, словно любимый соловей». Гости озадаченно переглядывались, но Саба заметила, что у Озана загорелись глаза, а суетившиеся вокруг него официанты удивленно поглядывали на нее. Потом – ах, как она наслаждалась этой ночью, этим выступлением! – музыканты поддержали ее и заиграли «Ozkorini», популярную арабскую песню из репертуара великой певицы Умм Кульсум. Как когда-то объяснял ей отец, «Ozkorini» означает «думай обо мне», «помни меня». Официанты с восторгом бросились к сцене и бурно хлопали, когда Саба спела отрывок из знакомой им песни.

Она опять занервничала, отправившись по стезе этой песенной богини, но снова отдалась во власть надрывной мелодии, и, когда допела, из темноты раздались крики «Аллах!» и «Ya Hayya!». На ее глаза навернулись слезы. В эту минуту ее любимый, ненавистный отец был рядом с ней. И все-таки он осудил бы ее.