Жажда

Он настороженно смотрит на меня, но плечи его расслабляются.

– Пожалуй, я не хочу это знать.

Я не обращаю внимания на эти его слова.

– Нам надо перестать встречаться[10].

Он тяжело вздыхает:

– Это было…

– Потрясающе? – поддразниваю его я.

Он качает головой:

– Нет, ужасно. – Но он ухмыляется, и я что-то вижу в глубине его глаз – теперь в них больше нет этой жуткой пустоты.

Желая, чтобы так продолжалось и дальше, я говорю ему:

– Это мой конек.

– Что, плохие шутки?

– Ужасные шутки. Я унаследовала этот талант от моей матери.

Он поднимает бровь:

– Значит, ужасные шутки заложены в ДНК?

– Да, в одном из генов, – соглашаюсь я. – В том, который связан с генами, благодаря которым у меня кудрявые волосы и длинные ресницы. – Для наглядности я хлопаю ресницами, как это совсем недавно делала Мэйси.

– А ты уверена, что не получила этот дар от родителей? – с невинным видом спрашивает он.

Я смотрю на него, сощурив глаза:

– О чем ты?

– Ни о чем. – Он поднимает руки, делая вид, что сдается. – Могу сказать только одно: твои шутки просто ужасны.

– Ты же сам говорил, что тебе понравилась моя шутка про осьминога.

– Я просто не хотел задевать твои чувства. – Он берет мою правую ногу и кладет ее себе на колени. – Нельзя же было лягать тебя, когда ты была в беспомощном состоянии и вне игры.

– Может, я и вне игры, но назвать меня беспомощной нельзя. – Я пытаюсь вырвать ногу из его хватки, но Джексон не отпускает ее, его длинные, изящные пальцы находят на моей лодыжке самые болезненные точки и массируют их.

Я издаю тихий стон, потому что этот массаж доставляет мне истинное удовольствие. Как и ощущение его рук на моей ноге.

– Где ты научился так хорошо делать массаж? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами и чуть заметно ухмыляется:

– Возможно, я унаследовал этот дар.

Сейчас Джексон впервые заговорил о своей семье – если не считать того, что он вчера сказал о своем брате, и я сразу же ухватываюсь за его слова:

– В самом деле?

Он на секунду замирает – замирают его руки, его дыхание, вообще все – и просто смотрит на меня этими своими глазами, в которых я изо всех сил стараюсь найти отражение каких-то чувств. А затем он говорит:

– Нет.

Его пальцы снова начинают массировать мою лодыжку, как будто никогда и не останавливались.

Это раздражает, но я ничего не говорю, поскольку вполне можно было бы сказать, что на нем огромными черными буквами написано: «Вход воспрещен». Что говорит о нем куда больше, чем он вообще может себе представить.

Следующую пару минут мы проводим в молчании, и он продолжает массировать мою ногу, пока боль не уходит почти совсем. И только теперь, когда его пальцы останавливаются окончательно, он говорит:

– Мои глаза.

Я смотрю ему в глаза.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вот что я унаследовал от моей матери. Мои глаза.

– Ах вот оно что. – Я подаюсь вперед и снова вижу серебряные искорки в его темных радужках. – У тебя красивые глаза. – Особенно когда он смотрит на меня так, как сейчас – немного задумчиво, с интересом и изумленно. – А ты унаследовал от своей матери что-то еще? – тихо спрашиваю я.

– Надеюсь, что нет, – вырывается у него, и я понимаю, что сейчас он впервые говорит со мной так открыто.

Я пытаюсь подыскать такие слова, которые не нарушили бы этот его настрой, но как только до Джексона доходит, что он сейчас сказал, у него делается каменное лицо.

– Мне надо идти, – говорит он и, осторожно положив мою ногу на кровать, встает.

– Пожалуйста, не уходи. – Я произношу это шепотом, ибо мне очевидно, что сейчас я впервые вживую вижу перед собой настоящего Джексона, и мне не хочется это терять.

Он мешкает, и на мгновение мне кажется, что он может послушать меня. Но тут он сует руку в карман своего дизайнерского пиджака и достает оттуда листок бумаги, свернутый в трубочку и перевязанный черной атласной лентой. И протягивает его мне.

Я беру его, усилием воли заставив мою руку не дрожать.

– Это напомнило мне о тебе, – говорит он и снова, как в первую нашу встречу, осторожно берет в руку одну из моих кудряшек. Но на сей раз он не тянет ее на себя, чтобы она, спружинив, вернулась на место, а просто теребит.

Наши взгляды встречаются, и в комнате вдруг становится на несколько градусов жарче. У меня перехватывает дыхание, и я прикусываю нижнюю губу, чтобы не сказать – и не сделать – что-нибудь такое, к чему я еще не готова.

Вот только у Джексона сейчас такой вид, словно сам он готов на все, – его взгляд прикован к моим губам, а тело слегка подается ко мне.

Затем он протягивает руку и прижимает большой палец к моей нижней губе. Поняв намек, я перестаю ее кусать.

– Джексон. – Я тянусь к нему, но он уже стоит у двери, положив ладонь на ее ручку.

– Дай отдых своей лодыжке, – говорит он мне и открывает дверь. – Если завтра тебе станет лучше, я отведу тебя в мое любимое место.

– А где оно находится?

Он вскидывает одну бровь, склоняет голову набок и, не говоря больше ни единого слова, закрывает за собой дверь.