Жажда

Нет никаких прелюдий. Я, все еще в носках, пытаюсь прочитать в рисунке на обоях, что такого в их браке привело нас к этой ночи, а Эрик стягивает с себя футболку с надписью «Диско – отстой», тянет меня к себе на колени и извиняется за то, что еще не готов, потому что тринадцать лет он спал с одной женщиной, тринадцать лет, и все правила поменялись. Я помогаю ему избавиться от брюк, но ботинки все еще на нем, ботинки со шнурками, и какое-то мгновение мы раздумываем, а потом решаем, что штаны можно просто приспустить; на его лице – темное, истомленное выражение, а тело напряжено и покрыто жесткими вьющимися волосами. Он медленно опускает меня на свой большой, слегка изогнутый член, и на секунду я переосмысляю свой атеизм, на секунду готова поверить, что Бог – это бессмысленное, бесформенное зло, которое придумало аутоимунные заболевания, но подарило нам волшебные органы для совокупления, и я отчаянно трахаю Эрика со всей силой этого внезапного прозрения. Он несет всякую пошлость, но что-то такое мелькает в его взгляде, и я начинаю опасаться, вдруг он брякнет сейчас что-то, к чему мы пока не готовы, поэтому я прикрываю ему рот ладонью и приказываю: «Заткнись, черт возьми, заткнись», и это звучит куда агрессивнее, чем обычно, но срабатывает, и вообще, если хочется встряски, нет ничего лучше, чем сделать из белого мужика свою сучку, – хотя внезапно я паникую от того, что не надела на него презерватив, и, оглянувшись, вижу, что из спальни есть выход в ванную, а в ванной оказываются дополнительные полотенца, и этот жест заботы так трогает меня, что он останавливается, и на мгновение сквозь похоть в нем проглядывает радушный хозяин, обеспокоенный реакцией гостя. Движения замедляются, и мы заходим на опасную территорию зрительного контакта и поцелуев, туда, где всегда совершаются ошибки, где забываешь, что все обречено на смерть, и я не виновата, что в этот момент называю его «папочкой», и уж точно не виновата, что от этого он стремительно кончает и говорит, что любит меня, и мы откидываемся назад в наслаждении и ужасе, не произнося ни слова до тех пор, пока он не вызывает мне такси и не говорит беречь себя, что звучит скорее как «пожалуйста, проваливай», и пока машина отъезжает от дома, Эрик стоит на крыльце в шелковом халатике с цветочным узором, явно принадлежащим его жене, и выглядит так, как будто он не оргазм только что испытал, а пережил тяжелейший сеанс экзорцизма; у его ног свернулся кот, совершенно сбитый с толку белой обшивкой дома и зеленой лужайкой, и я окончательно преисполняюсь ненавистью к этому коту, когда вокруг меня вырастает город в пыли и саже, гордящийся своими размерами, как какой-нибудь постмодернистский роман, создателю которого ужасно хочется воспеть величину собственного достоинства, – но все равно прекрасный даже несмотря на беспощадный июль, выжигающий его улицы.

А потом Эрик неделю не отвечает на мои сообщения, электронные письма и звонки, а я продолжаю улыбаться, листая сигнальный экземпляр новой книги о добродетели щедрости, которую мы скоро издаем. И я теперь знаю, где он живет, поэтому десять дней спустя появляюсь у него на пороге: дверь не заперта, внутри никого, и я брожу по дому, беру холодные лимоны со стола и катаю их в ладони, открываю холодильник, делаю глоток молока прямо из упаковки и забираю его с собой наверх, в спальню, где стоит открытый шкаф с женской одеждой, и я провожу рукой по шелку, шерсти, кашемиру, – а потом раздается голос, и я оборачиваюсь и вижу в дверях ванной – в желтых резиновых перчатках и футболке с надписью «Йель» – его жену.

3

Я сделала аборт, когда училась в десятом классе. Хотя на краткий миг я подумывала оставить ребенка, удовлетворить стремление этой горошинки внутри меня обзавестись легкими. В то время я работала в торговом центре, находившемся на грани закрытия. Восемнадцать часов в неделю разглаживала складки на брюках и следила за напористыми покупателями из Квебека, которые приезжали на север штата Нью-Йорк ради низких цен. Во всем торговом центре открыто было только четыре отдела: аптека CVS, где крекеры для животных лежали рядом с клизмами, «Деб» с наборами трусиков с завышенной талией по пять долларов, оружейный и мой скромный магазинчик одежды для деловых женщин. Я была жалким младшим продавцом, но считалась ценным сотрудником, пока успевала достаточно, чтобы давать старшим продавцам больше времени на болтовню. В обеденный перерыв я управлялась с магазином в одиночку, а двое моих коллег ненадолго отбрасывали сомнения насчет моего умения обращаться с покупателями и шли обедать на Бостонский рынок. Тот факт, что меня на эти обеды не приглашали, я расценивала скорее как жест доброй воли, чем как пренебрежение. Они были со мной милы и были не прочь принести мне пасту со шпинатом в сливочном соусе, которую я ела в отделении неработающего больше банка, где в банкоматах пчелы устроили себе гнезда. В то время я не понимала, нравилось ли мне быть одной, или я просто терпела одиночество, зная, что у меня нет выбора.