Жажда человечности

— Лапочка, — перебил он, не слушая, — лапочка, я в дом не войду, ты сама ко мне выйдешь. И знаешь почему?

Конни тяжело дышала. Озиралась и не узнавала кухню, точно в первый раз забежала в эти стены, но они ненадежны, в них не укрыться. За три года на окно не удосужились повесить занавески, в раковине полно немытой посуды, — уж конечно, для нее оставлено, и если провести ладонью по столу, наверняка под рукой будет липко.

— Ты слушаешь, детка? Эй…

— …позову полицию.

— Только тронь телефон — и мое обещание отменяется, и я могу войти в дом. Ты ж сама этого не захочешь.

Конни кинулась к двери и попыталась ее запереть. Руки тряслись.

— Ну, чего там запираться, — прямо в лицо ей ласково сказал Арнолд Друг. — Это ж дверка фиговая. Так, дощечка с сеткой. — Один сапог у него повернулся под неестественным углом, точно пустой. Согнулся у щиколотки и носком показывает влево. — Я что хочу сказать, если надо, всякий прошибет такую дверку — и сетку, и стекло, и дерево, и железо, всякий, кому надо, а уж Арнолд Друг и подавно. Начнется в доме пожар, и ты, лапочка, бросишься ко мне на грудь, да-да, ко мне на грудь, как в дом родной, вроде как ты знала, что я тебе подойду, и уж больше не будешь кочевряжиться. Я не против, когда девочка милая и скромная, но уж когда вовсе кочевряжится, — это не по мне.

Какие-то слова он почти пропел, и Конни узнала их — это же из песенки, которую все твердили в прошлом году: про девчонку, которая бросилась в объятия возлюбленного, будто вернулась в родной дом…

Она стояла босиком на линолеуме и не сводила глаз с Арнолда.

— Чего тебе надо? — прошептала она.

— Тебя, — был ответ.

— Что?

— Увидал тебя в тот вечер и подумал: вот это она и есть, она самая! У меня глаз такой — с первого раза насквозь вижу.

— Так ведь сейчас отец приедет. За мной приедет. Мне сперва надо было вымыть голову… — В горле у Конни пересохло, она говорила очень быстро и еле слышно.

— Нет, папочка за тобой не приедет, а волосы надо было вымыть, это да, это ты их для меня вымыла. Красивые волосы, блестят, и все для меня, благодарю, моя прелесть, — сказал он и насмешливо поклонился, но опять едва не упал. Пришлось ему нагнуться и поправить сапоги. Видно, ноги были в них засунуты не до конца, наверно, он чего-то набил внутрь, чтоб казаться повыше. Конни во все глаза смотрела на него и через его плечо — на Элли, который, сидя в машине, уставился куда-то мимо нее, правее, в пустоту. А потом этот Элли сказал, медленно, одно за другим вытягивая слова, будто из воздуха, будто он первый раз в жизни их обнаружил:

— Отключать, что ли, телефон?

— Заткнись и не вякай, — отозвался Арнолд Друг и весь покраснел, — может, оттого, что стоял нагнувшись, и, может, смутился, что Конни разглядела его сапоги. — Не суйся, куда не просят.

— Что… что ты делаешь? Чего тебе надо? — сказала Конни. — Вот позвоню в полицию, и тебя заберут, тебя арестуют…

— Я обещал — не войду в дом, если ты не тронешь телефон, железно, — сказал он. Выпрямился наконец и напыжился — расправил плечи, выпятил грудь. Будто какой-нибудь киногерой объявляет что-то ужасно важное. Говорил он чересчур громко, и казалось, это он не Конни говорит, а кому-то позади нее. — Мне в дом входить ни к чему, я тут посторонний, мне только надо, чтоб ты вышла ко мне, как оно тебе и положено. Не знаешь разве, кто я такой?

— Ты псих, — прошептала Конни и попятилась от двери. Но отступать в глубь дома было страшно, казалось, это все равно что позволить ему войти. — Чего тебе… Псих ты ненормальный, ты…

— А? Ты про что, лапочка?

Конни растерянно озиралась. Не узнавала кухню, не понимала, где она.

— Так вот, лапочка: выходи, и мы поедем, клево покатаемся. А не выйдешь — обождем, вернутся твои, и уж мы им дадим шороху.

— Отключать, что ли, телефон? — спросил Элли. Он отвел транзистор от уха и весь скривился, будто без радио ему самый воздух — нож острый.

— Кому говорено, заткнись, — сказал Арнолд Друг. — Может, ты глухой, так заведи слуховой аппарат, усек? Не трепыхайся. Девочка не вредная, будет со мной ласковая, и не твоя это забота, Элли, не твоя девчонка, усек? Не суйся. Не лезь. Не путайся. Не цапай. Не лапай. Не хватай из рук. — Он говорил быстро, равнодушно, на одной ноте, точно перебирал подряд все заученные словечки, но уже не соображал, которое подходящее, потом, закрыв глаза, забубнил новые: — Отвяжись, отцепись, отзынь, отсохни, отлипни! — Он прищурился и из-под опущенных век вгляделся в Конни, которая отступила к кухонному столу. — Ты на него не гляди, лапочка, он просто малахольный. Он тупарь. Усекла? Вот я тебе пара, и я ж сказал, давай выходи ко мне по-хорошему, чинно-благородно, и все они останутся в целости, стало быть и твой плешивенький папочка, и твоя мамочка, и твоя сестрица на высоких каблучках. Сама посуди, чего нам их в это дело путать?

— Отстань от меня, — прошептала Конни.

— Эй, ты знаешь старуху в той стороне, она еще кур разводит, знаешь?

— Она же умерла!

— Умерла? Ну да? Ты ее знаешь?

— Она умерла…

— Тебе ее не жалко?

— Она умерла… она… ее тут больше нет.