Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

— Ну и дурак. Если повезет, когда-нибудь поймешь. Просто за твоей благодарностью ожидания даже не будет видно.

— Птицам, что ли, спасибо надо говорить?

— Дурак ты, — говорил он и наливал себе водки.

А теперь я смотрел из окна Генкиного джипа и понимал, что он хотел мне сказать.

— Закрой окошко, — ворчал Генка. — Холодно.

А через два дня Серега нашелся сам. Мы снова сидели втроем у Генки на кухне и пили чай, когда внизу в джипе сработала сигнализация.

— Блин, башку оторву этим пацанам! — сказал Генка и подошел к окну.

Водка к этому времени уже всем надоела. Даже Генкина жена сказала, что больше не может нас ругать. «Придумали бы что-нибудь новенькое». Поэтому теперь она сидела с нами, ела конфеты и перебирала то, что я нарисовал. Больше всего ей нравился пекинес, который прыгал в сугробе, а за ним скакала большая ворона и дергала его за поводок. Вороне казалось, что от нее бегает мышка.

— А это что? — говорила Генкина жена.

— Это дети.

— А почему они так сидят? Ручки под себя подложили.

— Их родители ушли в ресторан и оставили их с другими детьми. Они ждут.

— А почему они не играют?

— Они не любят этих чужих детей.

— Понятно. А это что?

— Родители вернулись ночью, а дети уснули на полу. Теперь они их собирают. Потому что на улице уже зима и надо надевать теплые куртки. Но родители пьяные, а дети спят.

— Ты что, это все придумал?

— Нет, вспоминал. Просто думал о том, как нарисовать ожидание.

— А это что?

— Здесь человек ждет, когда ему снимут гипс. Медсестра вышла, а он сидит и ждет. Они всегда выходят.

— Слушайте, — сказал Генка, вглядываясь в сумерки за окном. — Это не пацаны. Там какой-то мужик стоит. Он сюда смотрит. На фиг он мне машину толкнул?

— Кто это? — сказала Генкина жена.

— Не могу разобрать. Темно уже. Кажется, кто-то знакомый.

— Ну-ка дай я посмотрю.

Она подошла к окну, и следом за ней Пашка. А я не пошел, потому что я знал, кто там стоит внизу. Теперь в окно смотреть было уже не обязательно. Потому что так и должно быть. Именно так. Пришел и толкнул машину.

На этом мое ожидание закончилось.

— Пойдемте вниз, — сказал я. — Это Серега. Он номер твоей квартиры забыл.

Обычно уходит дня три, пока привыкнешь к тому, что умер друг. Не один день и не два. Иногда даже трех мало. Каждый раз, когда вспоминаешь о нем, говоришь себе — он умер. Но сам чувствуешь, что пока врешь. Не в смысле, что он не умер, а в смысле, что ты еще не готов говорить эти слова. Звучат, но пустые. Не связаны с жизнью. Между ними и реальностью какая-то пустота. Чувствуешь этот зазор и не понимаешь — что там, внутри него. Поэтому повторяешь как можно чаще: он умер, он умер, его больше нет. И все равно врешь. Пока три дня не пройдут по крайней мере. Тогда уже вроде бы ничего.

У девчонок, наверное, точно так же, когда они рожают. То есть им кричат: тужься, тужься, и потом раз — она говорит себе: я мама. Сколько времени проходит, пока она это поймет? В смысле не только скажет. Тоже, наверное, дня три. Ходит по роддому и говорит: я мама. Сейчас ребеночка принесут. Смотрит на надписи на стенах, плакаты разные, халатик у горла придерживает и начинает привыкать: ага, это про меня. Я — мама. Но все равно надо дня три, наверное, пока поймешь, что ты мама. Или — что умер друг.

Но Серега не умер. Он просто на полмесяца пропал, а потом сам нашелся. И мы теперь могли ехать домой. Вернее, я мог. Потому что Генка с Пашкой оставались во Фрязино.

В Подольске было много снега. Он скрипел под ногами, забивался в волосы, прилипал к ботинкам. Люди выскакивали из электрички, взмахивая руками, и бежали домой. А мне нравилось идти не спеша. Подставлять лицо снегу.

Потому что холодный. И потому что я знал, что можно больше не торопиться.

— Скажи «пакет», — говорила женщина своему ребенку.

Пацан вертел головой, отмахиваясь от снежинок, смеялся и сосал чупа-чупс.

— Скажи «пакет».

— Не хочу.

— Скажи «пакет».

— Не буду.

— Пока не скажешь, не отвяжусь от тебя.

Пацан вытащил изо рта конфету и выстрелил как пулемет.

— Капет, капет, капет!

Она рассмеялась и сказала:

— Неправильно. Скажи еще раз «пакет».

Я поднял голову. Больше всего снега кружилось вокруг фонарей. Целые тучи.

— Слушай, ты уже приехал? — сказала Ольга, когда я открыл ей дверь. — А я заходила несколько раз — у тебя тут все тихо. Я думала — может, случилось что.

— Да нет, ничего не случилось. Просто надо было съездить в Москву. А потом задержались. Ты проходи.

— Да я на минутку. Посмотреть хотела — не появился ли ты.

Глаза ее просили прощения. Заранее.

— Что, опять Никита не спит? — сказал я.

— Мы, наверное, тебя заколебали.

— Да нет, все нормально. Подожди, я сейчас приду. Только закрою дверь.

Увидев меня, мальчишка сразу же убежал в свою спальню.

— Что же ты солдатиков на ковре оставил? — сказал я, входя следом за ним. — Своих не бросают. На вот, возьми.

Он протянул руку и взял у меня своих человечков.

— Спасибо.

— Давай скорее ложись спать.

Он стянул с себя штаны и рубашку и быстро нырнул в постель.

— А ну-ка хватит вертеться, — сказал я через минуту. — Чего ты там хихикаешь?

Из-под одеяла появился один глаз. Потом другой. Темные, как две сливы.