Жажда крови

— Помнишь, мы смеялись, что было бы большим прорывом: то, что женщина, или то, что еврейка, — а Йослу пояснил: — Она когда-то говорила, что станет первой женщиной-президентом.

— Другие времена, другие шутки, — сказала Тоби.

— А как тебе твоя нынешняя жизнь? Правда нравится?

— А почему ты все время спрашиваешь? Тебе-то самому нравится твоя жизнь?

Блейлипу нравилась его жизнь, очень нравилась. Он чувствовал себя полноправным членом общества. Сам не понимая, зачем он это говорит, он брякнул:

— Здесь не над чем смеяться, все как-то слишком серьезно.

— Ты сказал, что это местечко, — возразила она.

— Я не смеялся над вами.

— Конечно, ты говорил всерьез. Ты думаешь, мы фанатики, простаки недоразвитые.

— Оставь человека в покое, — сказал Йосл тоном кассира, подсчитывающего дневную выручку, и Блейлип загрустил, потому что Йосл прошел через лагеря — почти все в этом городе, не считая парочки чудачек, вроде Тоби, либо сами побывали в концлагерях, либо были детьми лагерников. — Он чего-то ищет. Надеется найти. Не он первый, не он последний.

Правда этих слов — он-то думал, что его намерения надежно скрыты, — потрясла его. Проницательность лагерника была ему неприятна. Оскорбительна. Он рассчитывал на что-то вроде тумана, может быть, даже ностальгии по страданию. Его совершенно не вдохновили ни огромная банка с апельсиновым соком, ни системы отопления и канализации.

— Он мечтал о встрече со святыми, — сказал Йосл.

— Послушай, Джулз, — обратился он к Блейлипу, — я не святой, Тоби тоже не святая, мы не чудотворцы, и наш раввин не чудотворец.

— У вас есть раввин, — сказал Блейлип и вдруг почувствовал, что кровь прилила к лицу.

— Он не умеет летать. Мы приехали сюда изучать Тору. Идти своим путем, чтобы никто нам не мешал.

— Это все для мужчин, не для женщин. Для тебя, не для Тоби. Тоби была очень способной. Умела поставить задачу и решить ее…

— Не забывай, что она мать четырех сыновей, это тоже чего-то стоит, не одни университетские девицы строят этот мир, — сказал Йосл так миролюбиво, весело и рассудительно, что Блейлипу захотелось сбить его с ног — первая еврейская женщина — президент США в самом начале учебы спуталась с фанатиком и оказалась в плену его сомнительных представлений о благочестии, обрядовости и нелепых антипатий. Да и саму Тоби понять не так-то легко, она обожала тех, кто не идет протоптанной дорогой, даже находясь в русле традиции, тех, кто отклоняется. Блейлип кое-что читал о хасидах и полагал, что эти фактически христианизированы: у них все должно было идти через посредника. Из их собственной популярной литературы он тоже кое-чего поднахватался: разные легенды, оккультные страсти, анекдоты, рассказы о прошлом, — скажем, о празднике, которым любавичские хасиды отмечают день освобождения своего ребе из тюрьмы: занимательные истории, если их слушать, пронзительные, если читать — поэзия. Юрист, хотя и оставивший практику, бывший консультант по вопросам занятости, профессиональный сборщик взносов на благотворительность, рационалист, митнагед[2] (он не твердо знал значение этого слова), человек принципов, скептик, противник мистических экстазов, противник хасидов и сект как таковых, Блейлип тем не менее испытывал тягу к самим этим людям. Беженцы, бывшие лагерники. Ему казалось, что они должны знать что-то такое, о чем другие, не имевшие их опыта, даже не догадываются.

Он сказал:

— Тоби получила то, что хотела, она знала, на что шла. Я не ожидал, что здесь так уж пекутся о правах женщин и, видит Б-г, не рассчитывал на встречу со святыми.

— Ну, если не со святыми, тогда с мучениками, — заметил Йосл.

Блейлип промолчал. Нет, не о такого рода сближении он мечтал: его совершенно не устраивало, что Йосл видит его насквозь. Это он, Блейлип, должен был щедро делиться своими чувствами. И тут он увидел на запястье Йосла лагерный номер (тот словно нарочно поднял руку), но, увы, Блейлипу не удалось испытать намеченное сострадание. Он ехал в город мертвецов. От того, что Йосл это понял, у него испортилось настроение.