Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге

Когда Винсент приехал в Гаагу, Мауве только приступал к своей схевенингенской картине. А теперь его лихорадило все сильнее и сильнее, он стоял на пороге самого безумного, самого прекрасного и всепоглощающего исступления — творческого исступления художника.

4

Как-то вечером в мастерскую Винсента постучалась Христина. На ней была черная юбка, темно-синяя блуза, волосы прикрывала темная шляпка. Весь день она простояла у корыта. Как всегда в минуты крайней усталости, рот у нее был полуоткрыт, а оспины на лице показались Винсенту особенно крупными и глубокими.

— Здравствуй, Винсент, — сказала она. — Решила поглядеть, как ты живешь.

— Христина, ты первая женщина, которая зашла ко мне. Как я рад тебя видеть! Позволь, я помогу тебе снять платок.

Она присела к печке погреться. Затем внимательно оглядела комнату и сказала:

— Тут не плохо. Только вот пустовато.

— Я знаю. У меня нет денег на мебель.

— Да, денег у тебя, как видно, не густо.

— Я как раз собирался ужинать, Христина. Не хочешь ли поесть вместе со мной?

— Почему ты не зовешь меня Син? Меня все так зовут.

— Ну, хорошо, пусть будет Син.

— А что у тебя на ужин?

— Картошка и чай.

— Я сегодня заработала два франка. Пойду куплю немного говядины.

— Деньги-то у меня есть. Мне кое-что прислал брат. Сколько надо на мясо?

— Больше чем на пятьдесят сантимов мы, я думаю, не съедим.

Скоро она вернулась со свертком в руках. Винсент взял у нее мясо и принялся было за стряпню.

— Садись на место, слышишь? Ты ничего не понимаешь в хозяйстве. Это женское дело.

Когда она склонилась над печкой, отблеск пламени заиграл на ее щеках. Теперь она казалась очень хорошенькой. Когда она нарезала картошку, положила ее вместе с мясом в горшок и поставила на огонь, это выглядело так естественно и дышало таким уютом! Винсент сел на стул у стены и смотрел на Христину — на душе у него стало тепло. Это был его дом, и вот рядом с ним женщина, любовно готовящая ему ужин. Как часто он мечтал об этом, представляя себе в роли хозяйки Кэй! Син взглянула на него. Она увидела, что Винсент вместе со стулом резко откинулся к стене.

— Эй, дурной, — сказала она, — сядь как следует. Ты что, хочешь свернуть себе шею?

Винсент улыбнулся. Все женщины, с которыми ему приходилось жить под одной крышей — мать, сестры, тетки, кузины, — все до одной говорили ему: «Винсент, сиди на стуле как следует. А то свернешь себе шею».

— Ладно, Син, — отозвался он. — Я буду умником.

Как только она отвернулась, он опять привалился вместе со стулом к стене и, довольный, закурил трубку. Христина поставила ужин на стол. Кроме мяса, она купила еще две булочки; когда с жарким было покончено, они подобрали подливку кусочками хлеба.

— Могу поспорить, что ты такой ужин не сготовишь, — сказала она.

— Конечно, нет, Син! Когда я готовлю сам, то не могу и разобрать, что я ем — то ли рыбу, то ли птицу, то ли самого черта.

За чаем Син закурила свою неизменную черную сигару. Они дружески болтали. Винсент чувствовал себя с нею гораздо проще, чем с Мауве или Де Боком. Между ним и Сии чувствовалось какое-то родство, и Винсент даже не пытался разобраться, в чем тут дело. Они говорили о самых обычных вещах, говорили просто, нисколько не рисуясь друг перед другом. Она слушала Винсента, не перебивая и не стараясь вставить словечко о себе. Она ничего не хотела навязывать Винсенту. Ни тот, ни другой не стремились произвести впечатление друг на друга. Когда Син рассказывала о себе, о своих горестях и несчастьях, Винсенту нужно было изменить лишь немногое — и получался как бы рассказ о его собственных горестях и несчастьях. Разговор тек спокойно, без возбуждения, а молчание было непринужденным. Это было общение двух душ, открытых, свободных от всяких условностей, от всякого расчета и искусственности.

Винсент встал с места.

— Что ты намерен делать? — спросила Син.

— Мыть посуду.

— Садись. Мыть посуду ты не умеешь. Это женское дело.

Он откинулся со стулом к печке, набил трубку и с довольным видом пускал клубы дыма, а она мыла в тазу посуду. Ее крепкие руки покрылись мыльной пеной, вены на них набухли, мелкая сеть морщинок красноречиво говорила о том, что они много поработали на своем веку. Винсент взял карандаш и бумагу и набросал ее руки.

— Ну, вот и готово, — заявила она, покончив о посудой. — Теперь бы выпить немного джину и пива…

Они просидели весь вечер, потягивая пиво, и Винсент рисовал Син. Сидя на стуле у горящей печки и положив руки на колени, Син не скрывала своего удовольствия. Тепло и приятные разговоры с человеком, который ее понимал, делали ее оживленной.

— Когда ты покончишь со стиркой? — спросил Винсент.

— Завтра. И слава богу. Уже никаких сил нет.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, но теперь это близко, совсем близко. Проклятый ребенок все шевелится во мне.

— Тогда, может быть, ты начнешь мне позировать на той неделе?

— А что надо делать — сидеть и только?

— Конечно. Иногда надо встать или раздеться.

— Ну, тогда совсем хорошо. Ты работаешь, а я получаю денежки.

Она выглянула в окно. На улице шел снег.