Жажду — дайте воды

Груша Хачипапа должна остаться под водой. На месте старых садов будет водохранилище. Жаль эти сады. Но они не исчезнут бесследно. От груши Хачипапа взяли черенок. И семья рогатины-орешника тоже вон на склоне Цицернаванка. Три года уже стоит саженец, и тень уже есть от него.

Все в природе обновляется. Люди сменяют друг друга, деревья тоже. Нет Хачипапа, но есть его потомство — девять семей в новом поселке. И грушевый сад есть. Целый склон.

Там, над старыми садами, на опаленной земле, козы пастуха Мамбре не находили даже колючек, чтобы пожевать. А сейчас вон что делается: рокочет вода в реке, блестит под сенью деревьев нового сада. Граче поставил на реке насос и поднял воду к склонам Цицернаванка.

Хачипап

Тропинка все такая же, как и много-много лет назад. По той же скалистой теснине спускаемся в село. Старая крепость на краю пропасти. Цицернаванк! Древнее этой крепости лишь легенды времен Ноя.

Ничего не изменилось в селе. Только трещина рассекла крепостную стену. Скала обрушилась, три дома в лепешку смяла. Еще сильнее скривился крест Цицернаванка.

В мирной ночной тишине две звезды сверкали над кривым крестом. Две свечи тлели в подсвечниках ризницы храма. Моя Астг тихо шептала мне в ухо:

«Ты не покинешь наше ущелье, нет?..»

Сейчас Цицернаванк дремал под тяжестью своего многовекового существования, беззвездный и забытый.

Умолкший колокол жизнь моя,
Развалины храма,
И нет больше паломников…

Пусто в старом селе. Дожди смыли землю с тока. Оголенным и скользким стал головокружительной крутизны склон.

Мы оставили нашу машину на Ладанных полях, спустились вниз, как спускались сюда десятки, сотни и тысячи лет назад многие поколения.

Но почему пусто в селе? Не видно дыма, не слышно ребячьего гомона. На крыше дома Хачипапа свил гнездо аист. И собаки не лают. Молчит село.

Три старика сидят во дворе Цицернаванка. В одном из них я узнал козопаса Мамбре. Подхожу к нему.

— Где люди? Село есть, а сельчан нет.

Мамбре палкой ковыряет землю.

— Переселились в новый поселок.

Он протягивает мне руку.

— А вы что здесь потеряли?

— Пришли на могилу Хачипапа. Тепло тут. Старые камни хорошо греют.

Я обнимаю иссохшее тело Мамбре.

— Ты ведь дядюшка Мамбре?

— Верно, родненький, — радостно вскидывается старик, — я это!

— Дед Граче и Мелика?

— Да, да, родненький. А ты чей?

— Ошта-пошта!..

— Ба! — рот пастуха Мамбре широко раскрывается. Я сажусь рядом с ним на могильный камень.

— Вспомнил? — спрашиваю.

— Отца твоего? Ну как же!

— И Хачипапа?

— Ба! — улыбается дядюшка Мамбре. — И деда помнишь?

Он ласково проводит рукой по могильному камню…

Сверху кто-то прокричал:

— Хачипап умер, эй!..

Весть обрушилась на село на рассвете. Стада еще не выгнали на пастбище, еще не дымились крыши, и мы с отцом только вошли в село. А голос все надрывался:

— Хачипап умер, эй!..

Если бы сказали, что сено загорелось, и тогда погруженное в сон село не поднялось бы так быстро на ноги.

— Что, что? Как это?..

— Как это — умер Хачипап? Не может быть. Как могло случиться такое, как могло? Замолчи, ворон, не каркай!..

— Хачипап умер, эй!.. — не унимался голос.

Из дома Хачипапа доносился плач бабушки Шогер. Все село — сто двадцать дымов — заахало. Можно подумать, никогда никто не умирал в селе. А ведь было дело, даже жених один как-то помер. Видать, глаза господни были закрыты.

Хачипап не жених. Сто три года прожил он на свете. А село вон как всполошилось.

Злая весть вынесла из дома даже самого председателя сельсовета.

— Что это за дурная башка разоралась? — спросил он, но услышал плач бабушки Шогер и побледнел. — Зачем помер? Кто теперь будет ремни на плугах затягивать?

В селе было всего три плуга. Ремни их латал-затягивал только Хачипап.

Приносили три бычьи шкуры, расстилали на его крыше. Хачипап засучивал рукава, брал в руки нож, склонялся над кожей.

«Да будет долгой жизнь».

Приходил пастух, отвешивал поклон Хачипапу.

«Ковер ткут в приданое дочери. Не зайдешь ли канву навести?»

Хачипап отрывался от дела, шел наводить канву.

«Пусть будет счастлива».

Пастух потом забывал пригласить его на свадьбу. «Ничего, — не обижался Хачипап. — У бедняги не густо в хозяйстве».

Сосед приносил Хачипапу седло залатать. И дед латал. Не грех бы попросить за это воз травы привезти, но Хачипап стеснялся, молчал. «Трава нынче плохая, сгорела вся, где ему взять?»

Село переполошилось. Кума Хачипапа стенала и била себя по коленям.

— Вай, ослепнуть мне. Последний кувшин треснул! Кто теперь залепит?

Хачипап знал и гончарное дело. Не только кувшин — треснувшие карасы из-под вина, бывало, так сладит, словно новенькие. Владелец карасов скажет: «Погоди, Хачипап, сейчас зарежу курицу». — «Ни к чему это, — махнет рукой Хачипап. — Пусть курица носит яйца, в нужде ведь живете».

Из-за хлевов вынырнул запыхавшийся пастух. Словно пес за ним гнался.

— Что ж теперь будет, коли корова не сможет отелиться? Ай, Хачипап, и зачем ты помер…

Случалось и такое. Отяжелевшая корова не могла отелиться. И опять вся надежда на Хачипапа. Он освобождал корову от бремени, и теленок рождался цел и невредим.