Жаждущая земля. Три дня в августе

Тересе и сердилась и нет. Она сама не знала, что делать и что думать. Мужчинам-то хорошо… Вот выйдет замуж… Да пускай он с гектарами дело имеет, а ей бы только тихонько работать и никому не мешать. Оно конечно, хорошо бы приодеться, ботинки выходные справить, поесть получше. И чтоб никто за обедом куски не считал. И чтоб отдохнуть можно было в воскресенье, сколько душе угодно — хоть до полудня валяйся в кровати. Тересе нравится мечтать об этом. Идет ли на огород резать ботву, сгребает ли сено на лугу, стирает ли на речке — так и плывут перед глазами эти картины, как бы струятся из белой шерстяной кудели: чистая, теплая изба с цветастыми занавесками; за столом в чистой холщовой рубахе сидит Андрюс, а рядом она: Андрюс одной рукой держит огромный каравай хлеба, а другой отрезает ровный ломоть — будто борозду прокладывает. Почему она всегда видит, как Андрюс режет хлеб? Может, потому, что им так нужен свой хлеб. Свой хлеб, со своего стола.

Как-то сидели они на лавочке, Тересе прижалась плечом к Андрюсу, положила ладонь на голову и ерошила пальцами его светлые волосы.

— Постричься бы сходил. Зачем косы отращиваешь?

Андрюс схватил ее руки, пахнущие щелоком и синькой, и всмотрелся в глаза — так внимательно, как никогда прежде.

— Тересе! — вдруг вскочил он, еще крепче сжимая ее руки. — Тересе, твои глаза… Ты знаешь, твои глаза как два зеркальца. Хоть бороду брей, поглядевшись.

Тересе рассмеялась и уткнулась в грудь Андрюсу.

— Когда-нибудь у нас будет свой дом, не придется у чужих ютиться. А может, у моей мамы…

— В вашу развалюху-то? Нет! Мы будем жить тут, Тересе. Чем мы хуже хозяев? Раз власть дает, почему не взять?

— Да вроде неудобно…

— Тересе, пойми же хоть раз: теперь мы — власть!

Тересе оттолкнула его, отбежала в сторонку и радостно, по-детски рассмеялась.

— Вот сказал — власть…

— Ну да!

— Андрюс — власть, вот это да…

— Думаешь, нет?! Теперь такие, как я, большими начальниками заделались.

Чем веселей смеялась Тересе, тем больше свирепел Андрюс, — он не знал, как ему доказать, что он уже не тот, что прежде.

— Ты не веришь? Не веришь, Тересе? Да если б я захотел!.. Если б только захотел…

«…Бывает, он даже передо мной важничает, — думает Тересе. — Такой смешной, как маленький… Добрый, большой ребенок…»

Маркаускене с трудом выпрямляется, словно с тяжестью на плечах, и Тересе только теперь замечает, что в руках у нее последний очищенный корень свеклы. Сама не заметила, как растаяла куча.

— Говорила же весной своему: зачем столько свеклы, ведь скотины-то раз-два и обчелся. Будто тебя послушает! Все сгниет, если слякоть продержится. А то замерзнет свекла.

— Уберем, хозяйка.

— Думаешь, вдвоем управимся? Если бы вчетвером взяться, но у мужиков теперь пахота. Или сгниет, или замерзнет, не иначе. Пропалывали, окучивали, на коленях по каждой борозде ползали. Столько добра, как пить дать перемерзнет! Картошку убрали, так свеклу сгубим. В город бы отвезли — деньги.

Тересе хватает промокший тяжелый мешок и тащит его по земле к новой ярко-зеленой куче.

Маркаускене выбирает местечко, где бы присесть, но почему-то поднимает голову и оглядывается.

— О боже милосердный! — стонет она.

За полем, по большаку шагает группка мужчин. Первый вырвался вперед, за ним — трое, еще в пяти шагах двое. У одних винтовки за спиной, у других в руках словно палки, бредут они медленно, с трудом вытаскивая ноги из грязи.

— И чего они тут шляются?!. Только бы не к нам… О господи… Беги теперь домой, бросивши все, и еще неизвестно, что они запоют, чего от тебя попросят. Пронеси, господи… пронеси.

Маркаускене заходит за кучу свеклы, нагибается, велит пригнуться и Тересе — лучше им не попадаться на глаза…

— Господи, сотвори чудо, пусть минует нас чаша сия, — молится старая женщина, и в ее голосе столько чувства, что Тересе приходит в голову: «Если бог есть, он должен ее выслушать…»

У проселка, выбегающего на большак, первый из мужчин останавливается, снимает с плеча винтовку и, ковыряясь в затворе, поджидает товарищей.

— К нам, конец! — вздыхает Маркаускене и снова поминает имя господне. — Боже мой, если можешь сотворить чудо, то пусть минует нас чаша сия…

Мужчины сгрудились, шушукаются, тычут куда-то руками и наконец пускаются дальше по большаку, снова растянувшись длинным гусем.

— Пронесло, слава тебе господи, — благодарит Маркаускене. Но сколько времени потеряно, пока они пялились на дорогу! — Тересе, не спи! — выговаривает она. — Давай поднажмем Тересе, вечер на носу.

И снова шлепается ботва в одну кучу, бухают корни в другую. Обе молчат, разговаривать некогда, только мыслей не удержишь: они витают далеко-далеко от этого поля и свеклы.

С пашни Маркаускас с Андрюсом ведут лошадей.

До костей пронизывает моросящий дождь.

3

Длинная телега останавливается у амбара.

Тяжелая дверь открыта настежь На весах — развязанный мешок Маркаускас счерпывает сверху горсть ячменя, высыпает в пустое ведро. Трогает клювики весов. Как быстро нынче смеркается. Если б не такие тучи…

— Этот готов?

— Завяжи.

Маркаускас наконец выравнивает весы и снимает с них мешок.

— Два, три, пять… — считает он. — Еще мешок ржи.