Жаждущая земля. Три дня в августе

И Гарбаускене глаз с окна не сводит. Сестра Маре ехидно смеется: «Думаешь, дождешься?» — «Сердце не обманет, приедет мой Альбинукас. А может, и Юргутис. Снились под утро оба», — шамкает беззубым ртом старушонка. Выходит во двор — лучше уж на проселке потопчется. Далеко не видит, притомились глаза за долгий век-то, пригасли, а вот слышит хорошо… За версту узнала бы шаги детей: у Альбинукаса тяжелая, размеренная поступь, а у Юргутиса, помнится… Вот присядет на кочку и передохнет. Бог знает, с чего это ноги… и все тело к земле тянет. Это с того дня, как колхоз гумно разбирал. Просторное было гумно, бревна целехонькие, аж звенят, и председателю вздумалось перетащить его к фермам. Сошлись мужики, сдирают крышу, разбирают стропилины. И ее муж с ними — в бригаде строителей работал. Как сейчас помнит: она в избе хлопотала — и тут: «Гарбаускене!..» Бросив все, выбежала на двор — ее мужа балкой придавило. Насыпала холмик и опустила руки, — казалось, самое в могилу потянуло. Но живьем под землю не полезешь: надо жить да детей на ноги поставить.

Сянкувене тоже ждет. Не автобус, нет. Пускай  э т и  в автобусе давятся да потеют, а ее девочка… Въедет во двор черная «Волга», затормозит перед крыльцом, высадит ее девочку с зятем, и шофер укатит, а в воскресенье вечером приедет забрать. А может, зять на своей легковушке пожалует? Да зачем собственную трепать, когда казенная есть. Хоть бы печенье не подгорело — печь жарко натоплена. Новый рецепт отыскала, должно бы таять во рту, как мороженое за девятнадцать копеек. Ох, а комнату-то и не проветрила, надо окно открыть. Чтоб только мухи не, залетели, зять их страсть как не любит.

И Шаруне поглядывает на часики. Без пяти. Вот-вот… В комнатке наведен блеск, мытый пол пахнет свежестью, на столике — три георгина в фарфоровой вазочке. И кровать заправлена чистым бельем. Для него старалась, а сама… с матерью ляжет. Нелегко будет заснуть. Наверно, всю ночь глаз не сомкнет, не привыкла в одной кровати с матерью. И не только потому. За стеной будет лежать Ауримас, и Шаруне снова и снова будет чувствовать на себе его руки и губы, вспомнит густую шерсть на груди, от которой так щекотно, все его жаркое тело. Как она выдержит, как уймет мысли? Шаруне не хочет, чтобы ее с Ауримасом разделяла стена — даже дощатая тоненькая переборка. Столько ждала его, и теперь снова не вместе!.. Но мать… А ведь матери-то не рассмеешься в лицо, не скажешь: «Твои взгляды, мама, отдают нафталином!..»

Надев свое любимое платье и надушившись, Шаруне последний раз с порога окидывает взглядом комнатку и выбегает.

…— Боже ты мой, едет! — отходит от окна Барштене и торопливо прибирает в комнате, а то дети снова все перевернули вверх ногами.

…— Наконец-то! — Марчюконис потирает руки и чмокает пересохшими губами.

…Гарбаускене узнает клекот мотора и проводит увядшей рукой по лицу — вот-вот заплачет от умиления.

…Только Сянкувене даже не посмотрит на полосатый автобус.

…Шаруне выбегает из сада и видит вдалеке вихрящееся облако пыли. Там, где в полдень колыхалась никлая рожь, сейчас простерлась колкая стерня, высятся растрепанные скирды соломы. Унылая пустота полей — неожиданная, пахнущая осенью. Хотя не осень сейчас, а самый летний зной… Дорожная пыль обжигает, перегорела словно пепел; плавает над канавами, ложится на жухлые листья вишенок. Шаруне не спешит. Не побежит же через всю деревню, не бросится же в объятия Ауримаса на глазах всех баб. Плевала она на языки, конечно, а все-таки не стоит: родная деревня. Лучше погуляет здесь по проселку и подождет. А потом уже они подыщут укромный уголок, чтоб побыть вдвоем, где бы никто не глазел на них. И не в комнатке, разумеется, где все скрипит да гремит. К озеру пойдут, может, даже переберутся на тот берег, в лес. Ауримас захочет осмотреть окрестности, он же обожает природу; наверняка скажет: «Такой красоты нигде не видал!..» Будет вечер, в озере отразится закат, над тихой водой будут плескать рыбы, пролетит, часто хлопая крыльями, парочка уток, и Ауримас скажет: «Как хорошо, что я здесь». Она вроде обидится: «Только потому, что красиво?» — «Потому, что мы оба здесь», — поправится он и крепко ее обнимет. Она уже чувствует его железную хватку; как там, на взморье, — он поднял ее на руки и легко понес тропой через сосняк; высоченные, стройные сосны колыхались и звенели, гремела их голубая музыка — или это вечернее небо, опускаясь к земле, звенело; она смеялась и шептала: «На край света, пожалуйста, на край света…» — но он опустился со своей ношей на колени под высокой сосной, положил ее, Шаруне, на белый мох — затрепетала грозная тишина, она испугалась, но ее руки и отталкивали и привлекали, обнимали его, тут снова загремела музыка, а сосны взлетели в небо, неслись стремительно, словно крохотные зеленые тучки, и она забыла страх, все забыла…