Жаждущая земля. Три дня в августе

Тересе наливает стакан кипяченого молока, дымящийся кувшин ставит на стол. Пахнет лугом, земляникой. Сокол обхватил руками стакан, греет пальцы и смотрит прямо перед собой, словно забыл о непролазной осенней грязи, о настырном холодном дожде, о ночных тропах и чащобе. Можно подумать, что пришел потолковать, как в былые годы, позвать Тересе на вечеринку — Маркаускас пустит, ведь способная девочка, хорошо играет на представлениях, или проведать Адомаса — мальчик мог бы учиться лучше, но с ленцой… В сгустившихся сумерках учитель кажется Тересе прежним… прежним, и она снова ученица. «Почему вчера пропустила?..» — спросил он как-то. «Мама в город ушла». — «Оставила дом стеречь?» — «Нет, у меня башмаков не было…» Учитель покраснел, словно это он был виноват, что у Тересе с матерью были только одни деревянные башмаки. Потом положил ей руку на плечо, посадил за парту. Он был молодой, пригожий лицом и часто краснел. А когда рассказывал о мачехе, которая оставила ребенка у ржаного поля, чтоб лаумы — ведьмы — украли, когда рассказывал о древних литовцах, которые рубили крестоносцам головы, словно кочаны, и владели землями до Черного моря, — даже самые отъявленные сорванцы забывали дурачиться. У всех в классе горели глаза, и они просили: «Еще, учитель. Рассказывайте, учитель». Когда Тересе пришлось оставить школу, она долго плакала. Страшнее всего было — она больше не увидит учителя, не услышит его. Как-то он сам пришел к Маркаускасу, принес ей книжку с цветными картинками о мальчике, заблудившемся среди снегов, и толковал с хозяином — жалко девочку, ей учиться надо… Хозяин пообещал — может, зимой. Но настала зима, и Маркаускас ни о чем не хотел слышать — нет да нет… А у Тересе не выходили из головы школа и учитель, особенно его рассказы, необыкновенные и величественные, и сейчас его голос воскресил очарование тех дней.

Сокол отхлебывает горячего молока, выпятив красивые губы (под носом у него ямочка была, вспоминает Тересе. Темно, не видать).

— Почему так смотрите на меня? — вдруг поднимает голову он. — Как будто я с того света явился.

— Да вроде… — Маркаускас сказал и чуть не подавился хлебом. Хоть и не чужой человек, но лучше промолчать, а то бог весть что подумает. Но Сокол понимает его с полуслова и разражается смехом. Смех жутковатый, так хохочет мертвец, вставший из могилы.

— Хоронишь меня, Маркаускас?

— Побойся бога…

— Ладно, ладно, я понял, не думай. Я не ребенок, чтоб не знать, куда ведет дорога, которую выбрал. Где свистят пули, там не игра. Но мы тоже сила, Маркаускас. Нас много. Не имеет значения, что сутки мы разделили пополам — день их, ночь наша.

— А мы живем и днем и ночью.

— Не наша вина, Маркаускас, что у тебя нет покоя, что твоя земля исполосована. На Тересе, думаю, тебе жаловаться не приходится?

— Ну вот еще! — не выдерживает Маркаускене, не проронившая до той поры ни слова. Сидит на кровати испуганная, как на иголках. — Тереселе для нас что родная, о господи… Своих детей-то нет…

— У нас с Тересе все общее, — подхватывает Маркаускас.

— А как Андрюс?

«Он не просто так спрашивает… Не из любопытства. Ему надо знать все как есть… Если скажу, что у Андрюса рога выросли… Сокол еще черт знает… Хоть лопни, ничего не пойму…»

— Андрюс тоже… — говорит Маркаускене. — Мы дружно…

— Ладим, — подтверждает Маркаускас, но голос звучит как-то неровно.

Рассмеявшись, Сокол берет с поленьев отмякшие сапоги и присаживается на лавку обуваться. Но тут его охватывает лень, он прислоняется к стене.

— Хорошо тебе, Маркаускас, живешь, как жил. Для тебя земля — вся политика. Хоть и в этом вопросе ты слепой. Может, потому, что старый. Был бы сын… Сколько бы сейчас было Адомасу?..

Маркаускене сплетает пальцы, качает головой и еле слышно отвечает:

— Шестнадцать. Семнадцатый бы пошел.

— Он бы иначе думал.

— Иначе? — испуганно говорит она.

— Он бы знал: чтоб любить, надо ненавидеть. А когда вот тут… — Сокол бьет себя кулаком по груди, на которой сверкает серебряный всадник — герб Литвы, — когда вот тут разгораются и любовь и ненависть, руки сами берутся за оружие.