Вскоре Марчюс стал хозяином на хуторе и, как умел, хранил память об отце. Заедет в гости родственник, заглянет прохожий, — каждого угостит медовым кваском, каждому поведает о Дубе повстанцев, о Лесорубе, покажет отцов улей — еловую колоду в две сажени длиной. Со временем в саду осталась лишь эта колода, место других заняли разноцветные дощатые домики. Но пчелы жили в этой колоде по-прежнему и приносили мед. Марчюс думал, что в этом стародавнем улье не переведется жизнь и когда он оставит его детям. Но вот оборвался пчелиный разговор, замолк улей. Может, потому, что Марчюс угощал медом не каждого, кто заходил к нему? Но разве сейчас на всех напасешься?.. Давно уже никого не угощает, с этой войны, когда незваные гости врывались и днем и ночью и вместо кваса требовали водки.
Умер улей, о котором так часто рассказывал он своим детям, а они, наверно, своим о нем не расскажут. Будет валяться в саду трухлявый пень, пока однажды Вацис не возьмет топор и не изрубит на растопку. Почему Вацис? Ах, человек ты мой…
Умерла старая колода. Другие ульи тоже мертвы.
В ушах звенит, и Крейвенас не может больше сидеть так. Но за что ухватиться, за какое дело? Работы много, да и выдюжит ли он? Взгляд недолго блуждает по двору. Марчюс вспоминает — надо сено в лесу переворошить.
Скрипит ржавый замок, громыхает цепь. Крейвенас отталкивает лодку от берега и, усевшись на досочку, вставляет весла в уключины. Видит грабли на лугу — забыл-таки! — вылезает из лодки. Все делает медленно, нерасторопно, никак не может отвязаться от мыслей. Весла едва задевают воду, и лодка тихо скользит по спокойному озеру, раздвигая стаю желтых кувшинок.
У берега, рядом с лесом, купаются парни, под дубом, перед палаткой, визжат девушки. Дымится погасший костер, вьется черный дымок, и Крейвенас даже подумать боится — в такое бездождье много ли надо, отнесет ветром искру, и конец. Все ведь высохло, лес будто порох.
— За огнем последите! — проплывая мимо, кричит Марчюс парням. Те гогочут, словно он бог весть что сморозил.
— С огнем шутки плохи! — откликается один.
И все хохочут.
Крейвенас не обижается на то, что молодые смеются над стариком. Мерно машет веслами; завтра придется сходить посмотреть, как бы все не вытоптали, не разорили, чтоб корни дуба не сожгли. Ведь этот дуб — не простой. Прошлым летом приехали два ученых мужа, осмотрели, измерили дуб, выпытали у стариков, кто чего про него знает; и Марчюс им рассказал, что слышал от своего деда; ученые мужи все строчили в тетрадку, а потом пообещали поставить перед дубом доску с надписью: «Дуб повстанцев». И огородить, мол, придется дуб заборчиком, потому что это — памятник. Уехали — и ни слуху ни духу. Была бы тут дощечка с казенной надписью, сам бы Крейвенас отогнал туристов подальше. Попробовал как-то, а они в ответ: «Это лес, а в лесу все деревья — деревья». Им что, а ведь на суку этого дуба висела петля царских жандармов. Эх, подняли бы головы, может, увидели бы, что под первым венцом ветвей кора топорщится наподобие креста. В юности Марчюса еще можно было различить на этом месте оловянное распятие. Повстанцы когда-то приколотили его к дереву и, опустившись на колени, не выпуская из рук сабель, кос и вил, молились, оплакивали павших и просили всевышнего о здоровье, мужестве и плодородии земли. Под этим дубом ксендз служил мессу, в небо поднимался дымок луговой полыни, колеблемый словами песнопения: «Смилуйся над нами, господи…», а Христос скорбно смотрел на восставших мужиков. Скорбно смотрел и когда жандармы совали их в петлю; он был равнодушен к страданиям деревни и даже к плевкам жандармов в его лицо.
Давно это было… Дуб рос вширь и укрыл под шершавой корой оловянного Христа. Остался только рубец на дереве. А кто его видит?
Шуршит песок под днищем. Крейвенас выбирается на берег, обматывает цепью ствол ольшины и защелкивает замок. Когда-то никто без спросу лодки не брал, а теперь только оставь незапертую — не будешь знать, в какой бухточке искать.