Жаждущая земля. Три дня в августе

Дайнюс сидит, налегая грудью на штурвал; весть пока где-то в пути, не дошла до сознания; но вдруг, словно подброшенный невидимой рукой, он скатывается наземь, подбегает к водителю и чуть ли не хватает этого увальня за горло.

— Что ты сказал? — сипит Дайнюс.

— Очнись!

— Она не могла, не могла!..

Глупость какая-то! Над тобой смеются, а ты поверишь, дурак? Поверишь этому перекати-полю, которому что муху задавить, что человека оскорбить — все едино.

— Сможешь вечером петь: отец колхозник, дочка артистка…

Загоготав, шофер вразвалочку уходит за машину. Да еще добавляет оттуда:

— Мне-то что?

Нет, ты не можешь поверить, ведь Шаруне… Шаруне… Нет! Ладно, раз он может так издеваться, пускай и отвечает!..

Дайнюс вскакивает в кабину грузовика, мотор взревывает, и машина, дернувшись, несется прямо по жнивью.

— Стой! — догоняют его слова. — Слышь — стой!.. Сто-о-ой!

Лишь на повороте Дайнюс косится назад и видит, что шофер отчаянно машет руками посреди поля.

Грохочет грузовик, подскакивает на колдобинах.

— Смерти ищет парень! — Бабенки, шедшие по дороге, проворно скачут через канавы.

— Вконец ошалел! Куда его черт несет! — удивляются мужики у склада, выбегают на дорогу, но успевают увидеть только облако пыли.

Разлетаются, хлопая крыльями куры, кудахчут вовсю, возмущаются, что их подняли из теплых лунок в пыли.

Дайнюс смотрит на дорогу. Только на дорогу, больше не видит ничего. То и дело трясет головой: «Нет! Нет!»

Пронзительно взвизгивают тормоза, и машина сворачивает на проселок, ведущий к хутору Крейвенаса. Внизу сверкает озеро, за ним темнеют зубчатые башни леса… А это что? Дайнюс больше не смотрит на узкий проселок, колеса разрезают жнивье; он не может оторвать глаз от леса.

— Горит! — кричит он отчаянным голосом; его словно прошили пулей навылет — такая острая боль в груди.

Тормозит перед избой, открывает дверцу кабины.

— Есть кто живой?

Крик будит хутор из полуденной дремы.

В дверях появляется Крейвенене; в руках у нее подушка в свежей наволочке.

— Лес горит!

Женщина бросает взгляд на лес, и подушка белой гусыней выскальзывает из рук.

— Господи, отец!.. Отец в лесу! Господи!..

Грузовик разворачивается в просторном дворе и с грохотом несется к деревне.

— Гори-им!

Может, и слишком сильно пылал костер под дубом, Марчюс не припомнит. Он ведь не поднял головы, не посмотрел в ту сторону. Даже странно. Как он мог не посмотреть?.. Подгреб бы к ним, накричал. Но он все двигал и двигал веслами; даже не Марчюс — ч т о - т о  двигало веслами, и он сидел, глядя на удаляющийся дом, и на сердце, как когда-то, лежал тяжелый камень; и не скатишь ведь его, не утопишь в озере… Ничего не видел вокруг Марчюс, а слышал только шепот: «Пройди этой дорогой еще раз и вспомни все, что было, ведь ты можешь вспомнить об этом без стыда…» Таинственный шепот разворошил пепел давних лет; пепел развеяло ветром, но он не остыл; тепло очага влекло Марчюса к себе.

Нос лодки чиркнул по отмели, Марчюс сошел на берег и огляделся в поисках тропы, ведущей через лес. Поднял голову и замер, словно в столбняке, залепетал:

— Человек ты мой!

На том месте, где рос вековой дуб, вихрился черный дым, заволакивая ельник, мечась между верхушками деревьев.

«Иди… Пройди этой дорогой», — сказало  ч т о - т о, и Марчюс вздрогнул, развел руками.

— Сгинь! — зло прошипел он невидимому искусителю и с юношеским проворством кинулся сквозь густой ельник.

Если бы посмотрел… Может, еще от дома было видно! Ах, человек ты мой…

Выломав осину, Крейвенас огромным веником сбивает пламя, ползущее по мху и нижним сухим веткам елок. Убивает золотистые змейки, которые пожирают все живое, смертельно жалят. Но змейки проползают мимо, забегают то слева, то справа. Марчюс пятится, все хлещет своим веником, и кажется, так мало надо, чтобы одолеть пламя, — огонь еще стелется по земле, не касаясь ветвей и верхушек высоких деревьев — пока только жаркий дым бурлит, вихрится и ползет сквозь чащобу. И тут раздается оглушительный треск — пламя взбегает по сучьям сухостоя, огненным флагом взмывая над лесом, потом никнет, перебросившись на соседнюю сосну. Руки Марчюса бессильно повисают; надо бежать, скорей бежать отсюда!.. Но, увидав под ногами тлеющий мох, падает на колени, срывает с головы фуражку и тушит ею огонь, хлопает по нему ладонями. Столько лет прожил у леса и ни разу не видел горящих деревьев. И одна война прошла и другая, где-то вдали дымили лесные пожары, но этот рукав леса, вклинившийся в озеро, зеленел и зимой и летом — в дождь и оттепель непроходимый, не тронутый лесорубами, густой, в высоких кустах орешника и крушины. Не зря душа Марчюса была не на месте, не зря он тревожился: в такую сушь не дай боже кто бросит спичку… Целую неделю под боком у него горел огонь, веселились парни днем и ночью. И девки визжали… А ты каждый день плыл мимо, смотрел на костер и вздыхал — мол, никому и дела нет, никто не позаботится… Была бы, мол, табличка с казенной надписью… Ах, Марчюс, Марчюс… Человек ты мой…