Жаждущая земля. Три дня в августе

— Давай, давай! — говорят ему.

Маркаускас вздрагивает, ежится, а перед глазами плывут красные круги, мысли путаются. «Все, кончена жизнь. Конец! Не твои лошади, не твой хутор. Не твой, не твой… Добро, нажитое отцами и тобой, уже не твое…»

Выводит Маркаускас упирающихся, сонных лошадей в дверь, поднимает голову и чуть не спотыкается. Андрюс… Что ж это он издали? Сейчас… «А чтоб мне сквозь землю! — скулит Маркаускас. — Где были мои глаза? За пазухой гадюку пригрел…»

В свинарнике визжат откормленные свиньи, мычат не доеные, выгоняемые из хлева коровы, блеют вырвавшиеся из рук овцы, носятся по двору. Андрюс водит мутным взглядом вокруг, слоняется без толку. Жить с ним можно было, что правда, то правда, думает Андрюс, но тут же он себя одергивает: «Кулак! Его постройки, скотина, все его, а что твое, а? И ты ведь человек, у тебя тоже две руки, а почему они пустые, холера!» Кулак он, как и все кулаки, и Андрюс только чуть-чуть ускорил то, что все равно бы случилось. Не сегодня, так завтра…

Андрюс смотрит на Маркаускаса, которого теперь ведут к амбару. Их глаза сталкиваются, как остро отточенные ножи; глаза наносят смертельный удар, метят в сердце. Маркаускас останавливается от боли в груди, спотыкается.

«Вот дурак был. Надо бы словечко шепнуть Соколу, ведь спрашивал… Чего я еще ждал, на что надеялся?..»

«Не очень-то сладко, хозяин, начисто всего лишиться. Хоть теперь-то в шкуре батрака побываешь. А ну-ка залезай в мою шкуру, враз поймешь, что значит ничего не иметь за душой…»

— Давай, давай…

Андрюс кривит губы, его лицо искажает сладкая улыбка победителя, и он, окинув все вокруг хозяйским взглядом, спешит к гумну.

— Телегу оставь! Телега моя.

Человек с автоматом за спиной выталкивает телегу с гумна, но Андрюс прикладывается плечом к грядкам, упирается, и телега — ни с места.

— Отойди! — хрипит человек с автоматом.

— Моя, говорю же…

— Твоя! Все твое! Лошади, коровы… Тут все твое, а что кулацкое? А ну-ка отойди!

Человек сбрасывает со спины автомат и подходит к Андрюсу. Андрюс стоит, прислонясь к телеге, и не думает отступать.

— Своего не отдам!

Глаза у человека черные, блестят.

— Вот и Тересе может сказать. Тересе!

Тересе растерянно смотрит на человека с автоматом.

— Его телега, Андрюса, — говорит она, а человек вдруг оборачивается и впивается яростным взглядом в нее.

— Вот хапуги! Нажиться, руки нагреть!..

Тересе все пятится, пятится.

— Тересе, ведь одна корова, эта черно-белая, твоя! Слышишь, скажи им, а то увезут. Одна твоя, черно-белая, а которая со звездой — моя… Нельзя молчать, Тересе! Не отдавай коровы, Тересе, скажи, что твоя! — шипит Андрюс. — Уведут, холеры, и пиши пропало. Скажешь, они за ней смотрели? Мы смотрели, наша!

Тересе пялится на вооруженных людей.

— Тересе…

— Мне ничего не надо.

— Спятила!

Тересе поворачивается, уныло бредет в избу.

Андрюс оглядывается в поисках помощи и радуется, завидев Скринску.

Поднимается солнце. Большое, алое, искрящееся, как отменно раздутый горн кузнеца.

Со двора с визгом полозьев вылетают трое пароконных саней. На первых, которыми правит посланный с обозной повинностью Аксомайтис, сидят Маркаускасы и четверо народных защитников.

Лают-заливаются деревенские псы, гремят цепями, а в окнах придорожных изб видны испуганные лица. Никто не выйдет к воротам, никто не скажет «прощай».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

И днем и ночью как с петлей на шее. От слухов да толков голова идет кругом. Поди угадай, кого слушать, кому верить. На одном конце деревни, слышишь, поют:

Выходила на берег Катюша,
На высокий…

На другом — иная песня:

Литовец, прикуси язык…

Тересе даже уши затыкает. Куда ни пойдет, за что ни возьмется, всюду преследуют ее страх и неуверенность, а сердце, кажется ей, перегорело и на его месте — кусок угля. Но руки опускать некогда. Надо вертеться вьюном и всюду поспевать — хутор просторен и пуст, неужто бросишь все на ветер. Как и при Маркаускасах, утром и вечером проторяла она тропинку в огиб ольшаника. По сугробам и гололеду, по весенней распутице и по лугу, желтеющему одуванчиками да лютиком.

Прилетели аисты, сели на гребень крыши гумна, долго стучали, глядели на потрепанное ветрами гнездо, на опустевший двор и черные поля. Качали головами, хлопали крыльями, а потом с разбегу взмыли в облачное небо и долго кружили над хутором, словно не веря — это ли их родное гнездо? Снова опустились на крышу, разгуливали по ней, сердито кричали. Тревожные, испуганные. Но дни выдались теплые, пора было чинить гнездо, заботиться о потомстве. Надо было жить и продолжать род аистов. Прилетела чужая пара аистов, и над гумном долго стукались клювы, хлопали большие крылья, летали перья. Тересе с грустью смотрела из окна на сражение аистов и наконец обрадовалась: «Отогнали негодников, защитили родное гнездо…» Но в один прекрасный день шла мимо гумна и увидела — на земле два разбитых серых яйца. Недалеко от гнезда уныло стояли на крыше аисты — ветер ерошил перья.

— К чему бы это — аисты яйца из гнезда выбросили? — спросила Тересе.