Жаждущая земля. Три дня в августе

Андрюс кое-как сдержался и вышел во двор, громко хлопнув дверью избы. Слонялся по двору, бродил по полям, пока не услышал — едут. Последним вошел в избу, сел за стол и покосился на Альбинуке, белую как молоко, в белой фате. Все галдели наперебой, а Андрюс налил себе полный стакан водки, выхлестал, как водичку, и даже рот не вытер. К закускам и не притронулся. Сидел, глядя на скатерть, изредка зыркал то на Альбинуке, то на довольного и напыжившегося Пятраса. Снова выпил. Кто-то попытался остановить его, отвлечь разговором, но Андрюс ничего уже не видел и не слышал — голова закружилась, горница и свадебники завертелись колесом, а боль крепчала, росла и уже не умещалась в груди. Вскочил как ужаленный, ударил кулаком по столу и взревел: «Еще посмотрим, братец!» И — в дверь. Забегал по двору — то сюда, то туда. Схватил с колоды топор, подержал в руках и швырнул на кучу хвороста. Принес к углу избы охапку соломы и вытащил спички. Чирк, чирк — не загорается. Но тут кто-то сзади огрел его по шее. Навалились на него мужики, связали, отнесли к хлеву и бросили там. В избе пили, горланили, пели, а в высоком небе мучительно мигали звезды. Андрюс морщился, шевелил руками и ногами, извивался, будто уж. Вряд ли сумел бы высвободиться сам, если бы не Скринска. Не звали его на свадьбу, но на всякий случай пришел поторчать у забора и увидел связанного.

— Вот сбесились! Андрюс, это ты?

Андрюс только зубами скрипнул, кажется, не узнал даже лучшего друга детских лет. Скринска вытащил нож, сверкнуло лезвие, и путы ослабли. Ноги Андрюс попытался развязать сам, но пальцы онемели, и Скринска снова полоснул ножом. Андрюс тяжело поднялся, очумело посмотрел на небо, на освещенные окна избы и побрел по полю — простоволосый, в грязной рваной рубахе.

— Андрюс! Андрюс! — звал Скринска, долго шел за ним по пятам, потом отстал.

Андрюс не помнит теперь, может, и встретил кого на дороге, может, и убегали от него люди, как от сумасшедшего. Ничего он не помнит. Потом только удивлялся, каким чудом попал на хутор Маркаускаса. Так лошадь, бывает, сама притащит телегу домой к хозяину.

…Кобылы Маркаускаса дышат Андрюсу в спину, чуть ли не тычутся влажным холодным храпом.

«Ну вот, поджимает, холера! — не на шутку сердится Андрюс. — Для него я как был батраком, так и остался… Ладно, поживем — увидим…»

На краю поля Андрюс разворачивает лошадей. И Маркаускас занимает новую борозду. И знай чмокает, нукает. Никак он Андрюса подгоняет! Мог бы — кнутом огрел. Всегда был прижимист, не жалел ни чужих, ни себя. И остался таким, хоть сейчас мог бы и призадуматься. Пора бы ему пораскинуть мозгами, пора понять — очень уж непрочна земля, на которой он стоит. Мог бы подумать и о том дне, когда… Андрюса снова прошивает эта мысль… «Нет, нет, ну дурак же я, было чем забивать голову. Спокойней, спокойней надо, ведь причины-то нет…» Но чем больше успокаивает себя Андрюс, тем пуще ярится: «Будет он тут мной командовать… Еще ему не надоело…» Даже плуг, дернувшись у него в руках, чуть не выскакивает из борозды.

За спиной фыркает кобыла, и Андрюс, не оборачиваясь, наотмашь бьет ее по храпу, но промахивается. Глаза заливает ярость. Он тпрукает на лошадей, резко оборачивается к Маркаускасу. И тот останавливает кобыл, валит плуг набок и не торопясь чистит отвал. Андрюс так и ест глазами Маркаускаса, словно тот — единственный виновник всех его бед. Потом подходит, волоча за собой кнут.

— Перекур, — говорит и не узнает своего голоса.

Маркаускас шарит в карманах, достает кисет с табаком, клочок курительной бумаги и сует Андрюсу. Андрюс скручивает цигарку, табак просыпается, бумага рвется.

— Все надрываешься, хозяин?

— Не могу иначе, Андрюс. Не умею.

— Ха-ха! — злобно похохатывает Андрюс.

Расхохотаться бы на все поле, но вроде смеяться не над чем…

— Ты ж меня знаешь, Андрюс. Не первый год.

— А как же, хозяин, знаю, как облупленного знаю… — утаенная горечь обжигает горло.

— Для меня земля — все.

— Земля! — снова смеется Андрюс, затягивается, выдыхает злой дым. — А для меня земля что, хозяин?

Он ждет ответа. Но ответа что-то нет. Маркаускас, прищурясь, сосет цигарку, и его глаза, крохотные и колючие, шарят по туманным осенним полям.

— Человек — будто раб. Земля связывает по рукам и ногам, — говорит Маркаускас.

Андрюсу снова хочется рассмеяться: «Раб! Хорошенький из тебя раб, хозяин…» Но он молчит. Не может, почему-то все еще не смеет он бросить эти слова ему прямо в лицо. А скверных слов в душе накопилось тьма. И откуда они берутся?

Накрапывает мелкий дождичек. Прозрачные капельки, словно роса, усеяли спины лошадей, руку, держащую дымящую цигарку. Все блестит.

Вороны, сипло каркая, прыгают по пашне.

— Потопали, что ли? — говорит Маркаускас.

Андрюс медленно, словно обдумывая каждый свой шаг, бредет к плугу, поправляет спутавшиеся вожжи.

— Поше-ол!

— Пашешь, мил-человек?

— Ага, Пранцишкус.

— А у меня так и стоит жнивье. Хоть лопни тут с вами…

— Твой братец трактор тебе пригонит.

— Будет смеяться, мил-человек.