Жаждущая земля. Три дня в августе

«Тересюке, ты наш человек, и мы тебя вот о чем просим. Смотри за домом, Тересюке! Бог знает, когда приедем, но приедем. Смотри, Тересюке, не дай разбазарить. Осталось одежды: отцов тулуп, двое брюк, три пары исподних, что были на чердаке нестираные, фуражка, пять, кажется, мешков новых, еще одни брюки отца — галифе, выходные. Теперь мое: юбка домотканая, юбка в елочку, теплая исподняя нижняя юбка, выходной ватник, клетчатый платок с бахромой, платки разные, пять штук холстов, рушник; отцовы сапоги, мои ботинки, отца совсем новые башмаки деревянные. И это не все, Тересюке, ты сама знаешь, это еще далеко не все. Мы тут все переписали, чего дома осталось. Так вот о чем тебя просим: все наше добро ты собери и спрячь в чулан, а чулан запри и ключ держи при себе. И последи, чтоб моль не поела. На чердаке найдешь стебли от табака-самосада, что отец курил, — переложи ими одежду. И за постройками присматривай. А когда бог даст приедем, в долгу не останемся…»

Бумажка, словно свинцовая пластина, тянет вниз руки, и Тересе сжимает ее в руке. Ее просят… нет, ей велят, ей приказывают стеречь дом Маркаускасов, их добро. «Все сберечь, а то если чего хватятся — «все мы тут переписали», — что ты им скажешь? С тебя потребуют домотканую юбку, хотя ты в ней похоронила мать; с тебя потребуют брюки галифе, хотя их Андрюс донашивает. Об Андрюсе ни звука, словно и нет его на свете. А может, они думают, что Андрюса нету? Знают, какие нынче времена да что творится, вот и думают: раньше Андрюса не трогали только потому, что они жили, а теперь-то он… в земле…»

Тересе встает, бумажка летит на пол.

На дворе — солнце, с крыши падают капли, со звоном разбиваются сосульки.

«Чего я тут сижу? Стерегу хутор Маркаускасов? Как вон та собачонка, что тявкает у хлева?»

Тересе нечаянно наступает на письмо. Шуршит под ногой бумажка.

«Чего я тут не видела?»

На столе — недовязанная варежка, клубок суровых белых ниток.

«И за нитки придется ответ держать. «Куда дела?» — спросят, и что я отвечу?

Чего я тут сижу?»

3

Молотилка заглатывает последние снопы, выплевывает мятую солому. Андрюс смотрит на опустевшие садки, на кучу непровеянного зерна в конце тока. Три дня молотили. Мешков пятьдесят, не меньше. Пятьдесят! К весне рожь подорожает, за мешок — двести… Зашибем деньгу! А где еще полсадки ячменя, да и в амбаре закрома не пустуют… Жить можно. Почему он тогда, в лесу, не позвал брата в гости? Приехал бы да посмотрел, как живет Андрюс. И отцу бы рассказал. Правда, отец давно не встает… Но Андрюс много бы отдал, чтоб отец с Пятрасом убедились воочию, как живет сейчас этот косорукий. Ах, не жизнь у него, а малина.

Аксомайтене швыряет на стол молотилки охапку огребков, подскочив к Болюсу, отбирает у него четырехзубые вилы и сама запихивает солому в пасть машины.