Жаждущая земля. Три дня в августе

— Поженитесь, собьете участки в кучу, будет хозяйство что надо, — сказал Маркаускас, прочитав мысли Тересе.

Тересе покраснела и опустила голову. Она была богата. Никогда еще не была так богата, как сегодня, не знала, что и делать — плясать, хохотать, кружиться на одной ноге? Ни гроша за душой, и вдруг… шесть гектаров. И еще восемь Андрюсовых… Пока-то гектары отдельно, но как знать… такой чудесный сон ей под утро снился…

Андрюс присвистнул, сдвинул фуражку на затылок и большими шагами ушел вдаль по своему полю. Первый раз ушел по своему.

Маркаускас стоял сгорбившись, свесив длинные, вдруг обмякшие руки.

— Ты мне за дочку была, Тересе, — Маркаускас говорил ласково, по-отцовски. — Взял тебя девочкой, у меня на глазах выросла, привык я к тебе. Известное дело, хорошего в жизни не замечаешь. Но ты скажи, что я видел хорошего? Скажи, когда я отдыхал? Даже по воскресеньям — разве лежал, вывалив пузо? А, Тересе?

— Да, хозяин…

— Работать тебя заставлял. Не стану спорить, заставлял. Но ты скажи, разве жена баклуши била? Эх, Тересе… Знаю, теперь вам кажется — я такой да сякой…

Тересе даже не по себе стало. На Маркаускаса ей жаловаться нельзя, что правда, то правда. И голодом не морил, и одевал ее.

— Ну что вы, хозяин, будто я что…

— У-у-у, Тересе, — дурным голосом протянул Маркаускас. — Вот упасть бы на пашню, вцепиться в нее зубами и завыть, как собаки воют!..

Они возвращались с поля по зачерневшему жнивью медленно, рядышком, — не зная, можно было подумать: отец с дочерью идут.

— Будто нужна была мне эта земля, будто просила я… Сами ведь уговорили.

— Я тебя не попрекаю, Тересе, ты не говори. Ты же своя. А вот с чего это Андрюс индюком ходит?

Серую, сложенную вчетверо бумажку Тересе держала, прижав к груди. Эти шесть гектаров супеси.

— Дай, а то потеряешь еще, — у ворот протянул руку Маркаускас.

Тересе остановилась. Сердце екнуло, забилось посильнее. Подала бумагу с печатью и подписями. Маркаускас ушел в избу, а она так и осталась стоять у ворот. Обернулась, поискала взглядом Андрюса. Увидела его за кустарником — он продолжал мерять шагами свои гектары.

«Ему говорить не стоит. Рассердится», — решила она, но от этого на душе не полегчало.

В тот же вечер Андрюс повел Тересе на зады хутора.

— Пойдем, покажу, только тсс! — шептал он, оглядываясь на окна избы. — Увидишь.

— Куда пойдем?

Андрюс прихватил валявшуюся у изгороди лопату, взял Тересе за руку и повел ее, словно упирающуюся девчушку.

— Куда ты меня тащишь?

— Увидишь, Тересе. Ты одна можешь знать. Сейчас увидишь.

От негромко сказанных таинственных слов, казалось, остановится сердце. Тересе следовала за Андрюсом послушно, не отнимая руки из его жаркой ладони. «Если б он так меня вел да вел, сама не знаю, куда бы ушла», — подумалось ей.

Проселок свернул на туманный луг. Повеяло прохладой, переворошенным по второму разу скошенным клевером.

— Тут, — наконец сказал Андрюс.

Через поле протянулись две свежие борозды — словно струилась речка.

— Тут, — повторил Андрюс таким напряженным голосом, что у Тересе даже дух захватило. С межи он долго глядел на свое поле, на которое мягко опускались сумерки — на тихо и безмятежно спящее поле.

— Это моя земля, Тересе, — прошептал он. — Я так и написал: «Это моя земля. Восемь га. Дала советская власть». Слышишь, Тересе? Так я написал на бумажке, а бумажку запихал в бутылку. Теперь мы ее закопаем, эту бутылку.

Тересе хотела спросить, почему он так делает, но не посмела — побоялась помешать Андрюсу выполнить этот священный обряд. Она молча смотрела, как Андрюс отмерил по борозде восемь шагов от края поля и воткнул лопату. Зашуршала земля, звякнули камешки. Он копал спокойно, не торопясь. Потом вытащил из кармана бутылку, опустился на колени, подержал ее в руках и бережно положил на дно ямы.

— Пускай будет тут… свидетельство на вечные времена. Не порвут бумажку, не сожгут, даже если межу перепашут — след останется. Только ты никому…

Подошел к Тересе, обнял, поцеловал. Потом поднял на руки и легко понес прямо по полю, по огромному миру, принадлежащему только им, шепча ей на ухо:

— Тут моя земля, Тересюке. Моя… моя…

Низко над головой висело свинцовое осеннее небо.

Какие только бумаги из волости ни приходили на имя Тересе, Маркаускас брал их и клал к своим в шкафчик. Щелкал замком, звякал ключами и каждый раз говорил:

— Ну зачем тебе эта морока, Тересюке?

Тересе, по правде, ни к чему была эта морока, только Андрюс обзывал ее дурой на каждом шагу.

— Власть тебе землю дала, а ты — назад хозяину. Ну и головушка!..

— А что я с этой землей?

— Эх, Тересе… Я ж тебе добра желаю…