Ждановщина

<…> Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» имеет огромное принципиальное значение для всей советской литературы. Со сталинской глубиной и четкостью оно формулирует главную задачу нашего искусства — борьбу против пошлости, борьбу за высокую большевистскую идейность. <…>

Первые рассказы его, относящиеся к началу 20-х годов, — о пошлом и пустом обывателе, о мелких житейских дрязгах, о ничтожных людях с микроскопическим кругом интересов, духовно убогих и нелепых, — эти первые рассказы, написанные в условиях НЭПа, еще могли быть восприняты как некая «сатира» на мещанские пережитки в советском быту. Но сатирик, как заметил Горький, должен высмеивать, а не смешить. А для того, чтобы высмеивать, он должен иметь свой собственный жизненный идеал, он должен понимать смысл и историческую сущность нашей советской действительности, и великие цели нашей борьбы должны быть ему кровно близки. Зощенко же с самого начала прокламировал свою безыдейность, свою «политическую безнравственность» и даже пытался эту порочную позицию «теоретически» обосновать.

Зощенко входил в литературное объединение, существовавшее в 20-х годах, — «Серапионовы братья». На своих знаменах эта группа написала лозунги воинствующей аполитичности «Искусства для искусства», лозунги, резко и безоговорочно отвергнутые всей передовой демократической литературой, лозунги, враждебные советской культуре. Проповедь безыдейности, которая на самом деле становится проповедью несоветской мелкобуржуазной «идейности», звучит лейтмотивом во всех выступлениях участников литературного кружка «Серапионовых братьев». <…>

В стране происходили величайшие социально-экономические и культурные перемены, а Зощенко все возился со своим неизменным, однообразным, чудовищно гипертрофированным героем с его уродливо примитивным миром и косноязычной речью. И в рассказах 30-х годов перед нами все снова и снова мелькают одни и те же персонажи, и опять то же циническое подмигивание читателю… <…>

Зощенко во всех своих рассказах и повестях проводит убогую мещанскую «философию», заключающуюся в том, что не общественная деятельность человека, а «заботы о личном счастьишке» — вот реальная основа жизни. И когда Зощенко с этим легковесным теоретическим багажом пускался в философские странствования, получался дикий и нелепый конфуз. Так, в 30-х годах он написал две повести — «Голубая книга» и «Возвращенная молодость». В «Голубой книге» вся мировая история представлена как хаотическое сцепление бессмысленных анекдотов, а в «Возвращенной молодости» с глубокомысленным видом преподносятся пошлые и псевдоученые рецепты восстановления жизненной энергии. <…>

Однако и эта суровая справедливая критика (Л. Плоткин повторяет критические пассажи постановления ЦК по адресу уже ранее критиковавшейся повести «Перед заходом солнца». — А. Р.) не возымела действия на Зощенко. По-прежнему его писания носили клеветнический характер. И как логическое их завершение — пошлый пасквиль на советский быт, на советских людей — рассказ «Приключение обезьяны», для напечатания которого редакция «Звезды» услужливо предоставила страницы журнала. <…> В этом рассказе обезьяна, бежавшая из разрушенного фашистской авиацией зоологического сада, оказывается выше и по-своему даже разумней, нежели те советские люди, в общество которых она попадает.

Так тянется единая нить писаний Зощенко от рассказа «Больные» (1923), где утверждается, что человек хуже животного, до пасквиля «Приключение обезьяны», от цинических признаний в «политической безнравственности» к сегодняшнему падению Зощенко, справедливо поставленному вне советской литературы. <…>