Ждановщина

Естественный парадокс общества, освобождающегося от тотального страха, заключался в том, что обличающие суждения непримиримых идеологов служили неофициальной, но вящей славе как поруганных и оболганных творцов, так и их произведений. Хороший пример тому – судьба романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» (1956). В ЦК метали громы и молнии, А. Дымшиц, В. Ермилов, Е. Серебровская ревностно излагали официальную точку зрения, громили не только автора, но и тех, кто, подобно аспиранту Ленинградского университета имени все того же А. А. Жданова Александру Нинову, на публичном обсуждении защищал роман, а результат оказывался прямо противоположным: роман переходил из рук в руки, и его автор, до той поры мало кому известный то ли литератор, то ли юрист, сделался признанным и авторитетным писателем. Авторитетным – без всяких кавычек.

Но самый громкий, поистине эпохальный скандал, окончательно скомпрометировавший советскую «культурную» идеологию и ее клевретов, произошел, конечно, в связи с публикацией за рубежом отвергнутого советскими издателями романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и присуждением вслед за тем его автору Нобелевской премии 1958 года. Травля великого поэта усиливалась вместе с ростом его славы и привела сначала к его вынужденному отказу от премии – под угрозой высылки из страны, – а затем к болезни и «полной гибели всерьез».

Десятилетиями нагнетавшийся ажиотаж о необходимости «каждого честного художника» служить партии и тем самым «единому с ней» народу привел все-таки к последствиям во многих случаях необратимым. В осуждении Пастернака приняла участие не только сервильная критика, но и до той поры уважаемые, талантливые писатели. Общественная атмосфера нагнеталась известным по опыту 1946 года способом. И, может быть, простой страх вновь заполонил души несчастных литераторов. О событиях двенадцатилетней давности в ту пору вспоминали не без оснований: и тон обвинений и «оргвыводы» в 1958 году были практически одинаковыми. Пастернака не называли, как Зощенко, «пошляком», предпочли «образ» – «свинья в огороде»…

Что же касается «общественного мнения», то именно тогда прозвучала классическая формула: «Я, конечно, Пастернака не читал, но…». Помню как и в нашем ленинградском Доме писателя московский посланец, автор разнообразных слов к гимнам страны, возбужденно рифмовал: «А эти злаки-пастернаки, мы их всех – из поля вон!»

Все же уже через год после ухода из жизни великого поэта можно было прочитать в его «Избранном» (1961):

Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мертв и хулим,
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.

«Дело» Пастернака велось публично. Лишь в литературных кругах знали о другой драме тех лет – аресте выдающегося романа писателя-фронтовика Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». В феврале 1961 года главный редактор «Знамени» Вадим Кожевников лично отправил в ЦК М. Суслову и Д. Поликарпову рукопись романа, принесенного автором в его журнал, – с соответствующим своим «редакционным заключением». Тут же дома у Гроссмана были изъяты все (как полагали сыщики) существовавшие экземпляры этого произведения. Гроссман не удостоился специального «постановления», лишь заслужил «предсказание» главного тогдашнего партийного идеолога Суслова: «Это будет напечатано через 250–300 лет». Жаль, что не удалось покойного теоретика порадовать: «Жизнь и судьба» напечатаны через 30 лет после его пророчества.

От широкой проработки Гроссмана спас, видимо, недавний, получивший мировой резонанс скандал с «Доктором Живаго». Самому автору это помогло мало: арест его детища для него был слишком тяжел. Последовали болезни и смерть в 1964 году.

На исходе хрущевского правления как своеобразные партийные «постановления» трактовались «встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией». Особенно впечатляла вторая из них – в 1963 году. Никита Хрущев и Леонид Ильичев в своих докладах ополчились на «субъективизм» мемуаров Ильи Эренбурга. Приведем об этом поношении свидетельство очевидца, Маргариты Алигер:

«…состоялась знаменитая московская мартовская встреча в Кремлевском дворце. Кто из нас, просидевших два долгих дня на этой встрече, может припомнить сейчас, за что, собственно, критиковали Илью Эренбурга? Но кто из нас может забыть, как чудовищно и безобразно все это звучало? Эренбург рухнул. В полном смысле этого слова».[7]