Жди гостей

– Подожди! Сегодня после полудня звонок в дверь... Я бросаюсь открывать... И кого же я вижу? Никогда не угадаешь! Альфреда! Я думаю, что этот олух пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в свое гнездышко! Но дудки! Он пришел осведомиться, потому что сам не видел Берту с понедельника! Ты слышишь, Тонио? Моя подружка исчезла! Исчезла!

Я мимолетно вспоминаю внушительную фигуру мамаши Берюрье. Эта сто десятикилограммовая куколка кажется мне мало пригодной для внезапных исчезновений. У нее есть все, чтобы обескуражить самого натренированного иллюзиониста.

– Послушай, дружище, – говорю я Толстяку, – я сочувствую твоему горю и горю твоего друга парикмахера, но вы оба должны понять, что твоя необъятная нашла себе третий кусок...

– Ты думаешь?

– Ну сам подумай: если бы она умерла на улице, об этом бы уже давно говорили, так? Она не того типа женщина, которую можно спутать с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно кивает головой. Тревога переполняет его, под глазами мешки величиной с дипломатический чемодан.

– Сан-А, если бы моя женушка меня бросила, во-первых, она бы мне об этом сказала, чтобы не упустить случая досадить мне, и, во-вторых, она бы прихватила с собой свои вещи, согласен? Ты же знаешь Берту! Она так крепко прижимает к себе свои денежки, что между нею и ими невозможно просунуть даже папиросную бумагу! Неужели ты думаешь, что она бросит свои драгоценности, свою шубу из настоящего мутона, фарфоровый сервиз севрбабилонского производства и все такое прочее ради какого-нибудь красавчика? Черта с два... Я знаю Берту.

Толстяк ожил, как оживают рисунки под рукой Уолта Диснея. Он вырывает из уха волос и любезно кладет его на массивную медную пудреницу гардеробщицы, которая следит за нашим разговором с напряженным интересом.

– Вот, например, чтобы ты лучше понял, в прошлом году у нее случился запор кишок...

– Заворот! – обрываю я.

– Да, так вот в больнице она потребовала, чтобы я ей принес шкатулку с драгоценностями, ее золотые монеты и нож для торта, потому что у него серебряная ручка: она боялась, что я воспользуюсь ее заворотом кишок, чтобы сбыть эти сокровища... Видишь, что у нее за склад ума?

Такой прилив аргументов ставит меня в тупик.

– Ну ладно, что ты собираешься делать? – спрашиваю я. Он разводит своими коротковатыми руками. В праздничном зале раздается залп аплодисментов, сопровождающий последний наэлектризованный си-бемоль полицейских певцов...

– Потому-то я и пришел к тебе, что мы не знаем, что и думать, – жалуется Берюрье. – Мы теряемся в догадках4...

– Кто это «мы»?

– Ну, парикмахер и я. Пойдем, он меня ждет в машине.

Достаточно озадаченный, я следую за моим уважаемым коллегой.

В самом деле, парикмахер сидит в машине – еще более потрясенный, чем Берю.

Я его знаю, поскольку по разным поводам неоднократно встречал его у Толстяка. Это тип, не представляющий большого общественного значения. Он щуплый, темноволосый, невыразительный и напомаженный. Он бросается ко мне, хватает меня за десницу, трясет ее и с рыданиями в голосе, запинаясь, произносит:

– Необходимо ее найти, господин комиссар... Просто необходимо!

Ах эти бедные дорогие вдовцы! Я адресую им сочувствующий взгляд. Без своей китихи они пропащие люди. Их жизнь пуста. Надо признать, что матушка Берю занимает в ней немало места. Думаю, что они вынуждены сменять друг друга, чтобы вызвать у нее экстаз. Покорить Анапурну и то легче!

Парикмахер пахнет нефтью. Конечно же, нефтью фирмы «Ханн» плюс лосьон, плюс бриллиантин «Красный цветок»... Он роняет слезы, пахнущие жасмином, а когда чихает, создается впечатление, будто он преподносит вам пучок гвоздик.

– НАША бедная Берта... – жалобно произносит этот стригаль. – Что могло с ней случиться, господин комиссар?

– Ты предупредил службу розыска? – спрашиваю я у Тучного.

Здоровило трясет головой:

– Ты что, болен? Как это ты себе представляешь? Чтобы я, полицейский, расхныкался перед своими собратьями, что вот, мол, от меня смылась моя половина?

Его половина! Берю преуменьшает... Скажем, его три четверти, и не будем об этом больше говорить.

Нас обрызгивает скрипичная блевотина, извергающаяся из праздничного зала. Если верить отпечатанной программе, это старшина Петардье исполняет песню «Пусть плачет моя душа» – нежную песню из трех куплетов и одного протокола допроса. Ее раздирающая мелодия (для нормально устроенных барабанных перепонок) усиливает волнение обоих вдовцов.

Я сдерживаю улыбку, затем стараюсь принять официальный вид.

– Итак, господа, кто из вас двоих видел мадам Берюрье последним?

– Альфред, – заявляет Толстяк, нимало не колеблясь и не смущаясь.

– Рассказывайте, – кратко говорю я чемпиону по заточке бритв.

Он чешет свой затылок осторожным указательным пальцем.

– Я... э... так вот, понедельник-это мой день...

– Знаю, день вашей славы...

При этих словах господин цирюльник теряется... Имея интеллектуальный уровень явно ниже уровня моря, он все же улавливает глубокое презрение в моих сарказмах.

– Я видел мадам Берюрье после полудня...

– Она приходила к вам?

– То есть...