Русскоязычные эмигрантки проявляли куда меньший формализм, зная от Тани, как обстоят дела, но и их усилия долгое время оказывались бесплодными. Лишь когда через третьих лиц Косте стало известно, что его жена встречается в Москве с каким-то художником-абстракционистом, и что тот временами остаётся ночевать в их бывшем семейном гнёздышке на проспекте Мира, — только тогда Костя стал позволять себе некоторые осторожные и невинные шалости.
Минуло около года прежде, чем на Костин электронный адрес пришло коротенькое сообщение от Тани с лаконичной просьбой о разводе. Объяснять какие-либо причины своего решения она не посчитала целесообразным. Но никаких объяснений и не требовалось.
Костя на тот момент уже был морально готов к печальному, но закономерному финалу их десятилетнего союза и ответил ей согласием. Через два месяца он слетал в Москву, чтобы поприсутствовать на бракоразводном процессе, после чего вернулся в Утрехт с некоторой экзистенциальной грустинкой в глазах и нестираемым штемпелем «свободен» в паспорте и в душе.
Глава двадцать первая
Бельгия, Ремушан, июль 2006
Костю отослали за водой, заказали новую поленницу дров и вежливо попросили оборудовать два внешних и пять внутренних костров — по одному в каждой юрте.
Когда он закончил свой труд и был от пуза накормлен, на алтайском пятачке стали собираться люди. Отовсюду доносилась английская речь. Опытное, тренированное ухо — такое, каким обладал Костя, — могло различить, по меньшей мере, три её главных разновидности: собственно британскую, североамериканскую и «третью», смешанную, отличавшуюся, как от первой, так и от второй.
«Шаманы всех стран соединяйтесь!» — подумал Костя и зашагал в сторону Мишиной юрты.
В одном из чумов Баир со свитою уже камлали. Ещё в одном Николай, верный духовно-коммерческой агенде, начал приём кандидатов на обследование, коих понабежало со всего лагеря довольно много. В двух чумах творилось непонятно что: судя по всему, англоязычная братия, подошедшая для обмена опытом, бурно и оживлённо вела переговоры со своими сибирскими коллегами. И только у Мишиной юрты, стоявшей немного на отшибе, не вертелось никакой посторонней публики.
Там не оказалось, при ближайшем рассмотрении, вообще никого, и, желая удостовериться, что хотя бы сам шаман пребывает на месте и в добром здравии, Костя мимоходом заглянул вонутрь.
В чуме сидело три человека: Анжела, Миша и… Эвелин. Миша что-то тихо объяснял по-монгольски, и Анжела вот-вот должна была озвучить перевод.
— Please come in! — сказала она вместо того, что собиралась. — Take a seat.
Косте ничего не оставалось, как войти и, глупо улыбаясь, пристроиться на подушечке в их тёплой компании. Эвелин глядела на него так, словно он был наскальным изображением одного из четырёх президентов в Северной Дакоте.
— Я пропустил что-то важное? — смутился он под её взглядом.
— Нет, — спокойно и торжественно ответила Анжела. — Ты как раз вовремя.
Миша снова залопотал на своём далёком от мелодичности языке, и, когда запас его красноречия иссяк, переводчица сказала:
— Планета Земля тяжело больна. Больна нами — людьми, живущими на ней и, в силу своей ограниченности, воображающими, что их миссия — доминировать над системой и медленно пожирать всё вокруг. Шаманы и другие люди, способные
«Эдюньчик будет в восторге!» — умилённо прикинул Костя.
— И одно дело — болтать языком, — как бы в ответ на его мысль, подвела итог Анжела, — но совсем другое — по-настоящему работать!
— Я извиняюсь, но почему именно нам вы решили всё это открыть? — усиленно пряча за лёгким сарказмом убеждённую недоверчивость, вымолвил Костя по-русски.
Поняв его вопрос, Миша сразу ответил. В переводе его мысль звучала так:
— Я путешествовал в будущее вместе с духами, и они показали мне вас…
«Офонареть!!» — хотел, было, огрызнуться Костя, но подавил в себе этот порыв.
— Вы были рядом… всегда… и ещё там было много работы. Вы оба отлично с ней справлялись.
— И что, мы шаманили на пару где-то в сибирской тайге? — продолжал злить Анжелу своим упрямством Костя, теперь уже по-английски.