Ждите, я приду. Да не прощен будет

У широкого крыльца стояла большая карета, что драгуны сопровождали. На крыльце комендант со шпагой на боку, в кирасе медной. Снял шляпу, склонился. Из кареты вышел высокий человек в чёрном плаще. За ним женщина в шубе русской, с рукавами на отлёте.

Комендант замахал шляпой, обметая перьями ступени. Солдаты с факелами подошли ближе. Ветер рвал пламя.

Человек в чёрном плаще шагнул вперёд, повернул лицо. Румянцев из окна кареты глазами впился, узнал: «Он! Царевич Алексей!»

Комендант отступил в сторону, и наследник, головы не нагнув, побежал по ступенькам вверх. За ним женщина поспешила. Широкую дверь перед ними распахнули, и они вошли в замок.

«Ну вот и объявился царевич. — Румянцев до боли сжал кулаки. — Объявился!»

Подружка венка выпорхнула из кареты. Крикнула солдатам. Те подошли, сняли с кареты корзины и понесли их во дворец. И хоть мужики, видно было, не из слабых, а гнулись. Знать, тяжела была ноша.

Кучер почмокал губами, поддёрнул вожжи, и карета покатила вглубь двора.

«Ну, — подумал Румянцев, — забраться я сюда забрался, а как выберусь?»

Карета остановилась. Кучер слез с облучка, походил вокруг, огладил коней. Заглянул в оконце. Пыхнул трубочкой. Жарко вспыхнувший уголёк осветил внимательные глаза, лоб, плотно сжатые губы. Не сказав ни слова, кучер отошёл. Завозился в задке кареты.

Румянцев оглядел двор. Солдаты ушли, только один торчал у ворот. Ворота невысокие. Осадная решётка не опущена.

«Если что, — подумал Румянцев, — от солдата отбиться можно и махнуть через ворота».

Сжал эфес шпаги. Он сейчас не то что с одним, с двадцатью бы схватился. Уж больно рад был — нашёл всё же наследника: «Знай наших!» Вспомнил: «А ров? Мост подняли... Ничего. Ров и вплавь перескочить можно. Дело привычное».

Во дворе стояла тишина. Мокро блестел булыжник. Стены чёрные нависали тяжко.

«Крепко спрятали наследника-то, — подумал Румянцев, — и невесело здесь. Почитай как в тюрьме».

В замке светилось три окна. Свет тусклый. Свечи, видно, жалели. Кони похрустывали овсом. Кучер торбы им навесил, но не распрягал и, должно быть, надолго оставаться в замке не собирался.

Колокол на башне ударил глухо. Кучер недовольно завозился на облучке. Пробурчал невнятное. Солдат ходил у ворот. Тень его ложилась на полдвора. Румянцев заскучал: «Сколько ждать придётся? А то ещё солдаты и по карете шарить начнут. Дело-то тайное».

Неожиданно на крыльцо скользнула подружка венка. Перебежала через двор, распахнула дверцу кареты.

— Всё, — шепнула торопливо, — поехали.

Румянцев не удержался, обхватил её за плечи, притянул к себе, чмокнул в щёку:

— Ах ты, молодец мой!

— Ну-ну, господин офицер, — отстранилась девушка, — так нельзя.

Глаза у неё смеялись.

* * *

Авраам Веселовский собирался к графу Шенборну. С утра холопы выкатили во двор карету, вычистили, вымыли так, что сияла каждая бляшка и каждая пряжечка. Коней подвели самых лучших — глаз не отвести. Шеи лебединые, крупы, щётками натёртые, блестят. Кучер — ворот епанчи выше головы — разобрал красные вожжи.

Веселовский выступил на крыльцо. Коренник скосил на него кровавый, дикий глаз. Заржал — по всей улице слышно было. Ударил копытом, потянул вожжи. Пристяжные заволновались, заплясали на месте: только вожжи отпусти — рванут птицей.

Всё было хорошо. И карета пышная, и кони резвые, холёные, и кучер лучше не бывает: мордастый, отъевшийся. Господин только плох. Глаза невесёлые, губы обмякшие, щёки свисли на мех соболий, прикрывавший шею. Скучный господин. А больших дел от человека скучного не жди. Дело зла требует, въедливости, твёрдости, наглости. Кручёный, верченый, недобрый, в ком каждая жилка играет, сцепив зубы, гору свернёт. А так, спустя рукава, только кисель ржаной по тарелке мазать. Нет, нехорош был господин.

Под руки подсадили посла в карету, и кони пошли в ворота. Впереди побежал человек с криком:

— Дорогу, дорогу, российского царя посол едет!

Люди к стенам домов прижались: сомнут кони, задавят. Глядели на посла с опаской. А резидент в карете — сонный. И мысли его о том, что дело с царевичем только начинается. И будет, будет по нему розыск, и розыск злой.

Помнил Веселовский розыски и после Петрова сидения в Троицкой лавре по воровству правительницы Софьи, и по стрелецкому бунту, когда, как туши свиные на крючьях, по Москве стрельцы висели на каждом столбе.

«Но всё то, — думал резидент, — в сравнении с тем, каков может быть розыск по царевичу, — забава детская. Не больше. И не стрелецкие головы уже, а боярские с самой верхушки полетят. На Руси кровь проливать — дело привычное».

Заскучаешь.

Вспомнил Веселовский, как Цыклеру — дружку его, стрелецкому полковнику — за участие в смуте голову рубили на площади перед Кремлём. Цыклер — человек сильный. А на Лобном месте сломался. Смотрел на людей, вокруг стоящих, и плакал. Летал же высоко. Гордый был человек.

«Тяжко, тяжко умирать-то на плахе», — подумал резидент, и, хотя в шубе был, холодно ему стало. Незаметно перекрестил живот:

— Спаси, господи, и помилуй.