Ждите, я приду. Да не прощен будет

Об экскурсиях графа Петра Андреевича Алексей не знал ничего, но уже через день-два почувствовал, как на него пахнуло холодком. Прислуга, более чем почтительная и угодливая, стала выказывать знаки неуважения. Старик камердинер — холёный австрияк с висячими бакенбардами, — всегда гнувшийся низко, неожиданно обрёл несвойственную ему крепость в спине. Будто гвоздь ему между сухих лопаток забили, и он прострелил его до самых чресл, и хоть ты кричи, а спина не гнулась. Иные слуги, поплоше, стали тарелки на стол подавать руками неловкими. Но тарелки мелки, может, и впрямь скользят меж пальцев и падают где ни попало, но, казалось бы, куда уж как не иголка поднос серебряный в полпуда весом, однако и тот из рук выскальзывал и всё норовил на колени Ефросиньи свалиться. На третий же день — ужинали не на галерее открытой, а где подали, в зале душной, — Ефросинье в подол кувшин с вином опрокинулся. Ефросинья вскочила, а платье на ней красным залито, как кровью. Страшно Алексею стало.

Кейль птицу какую-то ел и чуть костью не подавился. Ефросинья вскрикнула дико и убежала. Алексей, как прирос к стулу, подняться не мог. Ноги ослабли. Кейль, с костью кое-как справившись, встал. Лицо растерянное. С минуту молча смотрел на наследника, а затем, заикаясь и досадливо морщась, сказал:

— Ваше высочество, должен сообщить вам, — здесь он передохнул, — я имею повеление выдворить из замка Сант-Эльм вашу даму. — Кейль проглотил слюну и — смелый, видать, был дворянин-то, высокой, рыцарской крови, — пряча глаза, продолжил: — Цесарь Германской империи взял под свою руку вас, ваше высочество, как наследника российского престола. На прочих лиц покровительство его распространяться не может.

— Что? — крикнул Алексей. — Что ты сказал?

Наследник подбежал к Кейлю и вцепился руками в пышное кружево жабо:

— Лжёшь, лжёшь, негодяй...

— Ваше высочество, ваше высочество, — забормотал Кейль, — ваше высочество...

Алексей тряс секретаря, как крестьянин осеннюю грушу. Лицо Кейля моталось из стороны в сторону бледным пятном.

Наследник отпустил секретаря и бросился бегом через залу. Кейль поспешил за ним:

— Ваше высочество... Постойте! Куда же вы?

Алексей распахнул дверь залы, выскочил на лестницу. Крикнул:

— Мне не надобно покровительство цесаря, я еду в Рим! Побежал по ступенькам вниз. Под гулкими сводами замка отдалось эхом: в Рим... в Рим... в Рим... Дробью простучали каблуки. И вдруг царевич словно о стену ударился. Сверху крикнула Ефросинья:

— Алексей! Алёшенька, а меня-то ты забыл? Как же я-то? Она стояла на верхней ступеньке, с подсвечником в руках.

Свет свечей колебался, но всё же ясно освещал и лицо и фигуру.

Алексей повернулся. Взглянул на неё. И вновь увидел на платье багровое пятно, будто ножом пырнули в сердце его ненаглядную Ефросинью и кровь молодая, сильная, яркая ключом брызнула. Алексей взялся руками за голову и сел на ступени лестницы.

* * *

На питербурхской верфи спускали восьмидесятипушечный корабль. Светлейший — хмельной с утра — ходил по специально сбитому помосту и покрикивал. Весёлый был и злой. Когда поворачивался, букли парика разлетались в стороны бешено, только что искры не сыпались.

Восьмидесятипушечный красавец стоял на стапеле как игрушка литая. Мачты — стрелы тонкие, казалось, вонзались в свод голубой — так непривычно высоки были. Борта, мягкой дугой сбегавшие книзу, лоснились от смолы, словно лакированные.

— А-а-а? — шумел Меншиков, наступая на голландского инженера, топтавшегося здесь же на помосте. — Хорош? Скажи, хорош?

Тот пыхтел трубкой, отмалчивался.

Меншиков горячился. Не зря в Москву-то мотался. Пригнали купчишки и лес, и металл, и кожи. Лапти не забыли. Сейчас вся верфь щеголяла в новой обувке. Мужики были довольны и крутились как черти. Знали: обувка обувкой, а светлейший на радостях и бочку водки выкатит.

— Лес-то какой, — горячился Меншиков, — мачты свечи! Звенят...

И уже ногу через перила помоста забрасывал — лезть на корабль, хвастаться:

— Медь звонкая, а не сосна!

— Сосна хороша, — возражал инженер, — спору нет. Но вовремя надо было лес подвезти. Строительство задержали.

Меншиков голосом бабьим затянул:

— Куда уж нам до Голландии вашей, мы лаптем щи хлебаем, портками карасей ловим...

Лукавил. Очень уж доволен был, что корабль красавец получился.

Мужики подтащили сало в ушате — полозья мазать, по которым судно на воду сходит. Меншиков полез смотреть: так ли, как надо, мажут. Не мог на месте стоять. Толкнул плечом какого-то верзилу с молотом. Тот оглянулся, сказал:

— Данилыч, ты бы в сторону отошёл, ненароком зашибу, — и пошевелил молотом. Детина — кузнец тот самый, что уколол светлейшего больно, сказав: заворовались-де купцы с металлом.

Меншиков качнулся к нему, как к родному:

— Не подведи! Враз, враз клинья вышибайте. Не дай бог косо пойдёт! Махину-то какую спускаем! Царя бы сюда сейчас. Вот радость для него была бы...

И, ответа не выслушав, мотнулся дальше:

— Живей, ребята! Живей!