Ждите, я приду. Да не прощен будет

И, уже не говоря ничего более и головы не поворачивая, упрямо двинулся к дверям. Чудаковат был Пётр Андреевич. Русский простак из него так и выглядывал: глаза круглые, лицо доброжелательное. Он и халат ночной за платье для визитов примет.

Вот так и привёз в гостиницу несколько оторопевшего коменданта. Граф Колорадо всё порывался дорогой сказать что-то, но только рот разевал. Правда, за комендантом города увязались его офицеры, но при входе в гостиницу ещё одна неожиданность объявилась.

Как только Пётр Андреевич и граф Колорадо вошли, в дверях стал Румянцев и путь офицерам преградил. Офицеры зашумели было, но Румянцев был, как всегда, непреклонен. Стоял недвижимо, и всё тут. Тоже, видно, русская простота в нём сказывалась.

Алексей встретил коменданта, сидя в кресле. Граф Колорадо рассыпался в любезностях. Пётр же Андреевич стоял с непроницаемым лицом. Комендант скосил на него глаза, и вопрос, волей или неволей следует царевич в Россию, в горле у Колорадо застрял.

Припомнил было комендант города, что в указаниях Шенборна предписывалось встречаться с царевичем с глазу на глаз. Но тут же и подумал он: «До того ли теперь? Хорошо хоть, и так допустили».

Колорадо раскланялся и вышел. Алексей и словом не обмолвился. В лицо Петра Андреевича взглянул царевич и решил за лучшее промолчать.

Толстой коменданта города до самой кареты проводил, поклонился, а когда вслед смотрел, улыбаясь вежливенько, подумал: «Ишь ты, петух... Петух индийский». Такую птицу видел граф Пётр Андреевич Толстой ещё при дворе султана турецкого, поручение царское выполняя.

Вернувшись в гостиницу, Толстой сказал Румянцеву, что следует в дорогу готовиться без промедления. А протест против незаконного задержания русского царевича Пётр Андреевич всё же написал и коменданту вручил по всей форме. Короля Шенборнова положил на доску. Так партия между графом Толстым и вице-канцлером Шенборном и закончилась.

Правилом для себя считал Пётр Андреевич последнюю точку поставить, дабы не было толкований ненужных. А так какие уж кривотолки? Вот она, точка, на бумаге стоит, и ничего не скажешь: точка, она и есть точка.

Во время последнего визита к коменданту Брюна граф Толстой неожиданно показал тонкое знание этикета европейского. Даже ножкой шаркнул, как лучший кавалер короля Франции.

Граф Колорадо так поражён был тем, что только и сказал:

— Вот так так...

И долго ещё головой качал.

* * *

О Питербурхе иностранцы говорили:

— То город, в котором просыпаешься под визг пилы, а засыпаешь под стук молотков каменотёсов, не оставляющих работу и после того, как солнце уйдёт за горизонт.

С возвращением Петра из-за границы работы на строительстве города разгорелись, как пламя костра, в который смолья подбросили охапку изрядную.

Нескончаемой вереницей через заставы «парадиза», как Пётр называл новую столицу, тянулись обозы с лесом, камнем, металлом, лопатами, ломами и бог весть ещё каким грузом, нужным строителям. Шли и шли люди: каменщики, столяры, землекопы, плотники, жестянщики. Мужики с любопытством поглядывали на болотистые земли, крутили головами:

— Хляби здесь...

— Да, сыро.

— Хватим горячего.

— Эй, разговоры! — покрикивали драгуны царские, сопровождавшие обозы.

Мужики косились:

— Строго, однако.

Шли дальше.

И проходило их через заставы — тысячи. Безвестных русских людей с крепкими руками и несокрушимым здоровьем, что могли работать и по пояс в ледяной воде стоя, и под дождём, и в метель, и в зной палящий.

А ежели и у такого отказывали силы, то уходил он из жизни без стонов и крика.

Утром, поднимаясь под хриплый голос военного рожка, находили мужика затихшим под рваным армяком или сопревшей от сырости овчиной. Много, много потрудившиеся его руки лежали сложенные на груди, а на лице было не виданное никогда у живых выражение покоя. Поднимали мужика на плечи и несли на погост, а совершив над ним молитву краткую, насыпали холмик песчаный, илистый, комкастый — земля-то была небогатая — и ставили крест, на котором и имени часто не указывали, так как или не знали, или грамотея не находилось. А рожок уже кричал, звал на работу, и драгуны вокруг покрикивали:

— Ну, ну же, ребята!

И опять копали каналы мужики безвестные, мостили дороги, строили дома. И кровь, разогревшись от работы, веселее бежала по жилам, лица разгорались, и выходил какой-нибудь Иван, подставлял широкую спину под лесину ли тяжеленную, под тёсаный ли камень огромнейший и говорил с задором:

— Давай я попробую!

Другой лихо, с шуткой, с прибауткой, подхватив колотун, что и руки из плеч выдерет, гнал сваю:

— И-эх! И-эх!

Лесина входила в землю как в масло. Вокруг шумели:

— Пуп развяжешь!

— Не лопни, Ерёма!

— Знай нашенских!