Ждите ответа [журнальный вариант]

— В банк, сюда?! — возмутился тот. — Национального философа — в низменную бухгалтерскую, по сути, контору?! Ты сошел с ума, Кеша! Ты пригласишь его на обед тет-а-тет в лучший ресторан! Даже я там буду лишний, счетовод ничтожный! А следом — обед на тридцать-сорок кувертов для, один к одному, гигантов отечественной мысли и отцов демократии! Нет, уж это-то будет посильнее, чем «Фауст» Гете: Премия «Русского наследия»!.. Вот это будет всем анекдотам анекдот!

Прежде чем выйти за дверь кабинета, Абгарыч обернулся к боссу и сказал через плечо с обычной своей жизнерадостной усмешкой:

— Не такие уж мы, слава Богу, нынче рабы, да и они на господ уже не шибко тянут.

А Иннокентий Павлович поймал себя на однажды уже пришедшей ему, да так и застрявшей в мозгу ржавым гвоздем мысли, что, раздайся вдруг звонок этого «инкогнито», прячущегося за ни о чем, казалось бы, не говорящим псевдонимом, и разразись напророченные Левоном Абгаровичем форс-мажорные обстоятельства, единственным местом не то что в Москве, но и во всем мире, где он мог бы укрыться от них, был бы все тот же лежащий в развалинах графский особняк…

А меньше чем через полгода состоялось вручение новорожденной премии первому лауреату, но, поскольку дом на Покровке продолжал пребывать в прежнем непрезентабельном состоянии, пришлось провести эту церемонию в Колонном зале — «тоже не слабо», как выразился Левон Абгарович, — как-никак, бывшее Дворянское собрание.

Но до этого Абгарыч настоял на том, чтобы Иннокентий Павлович пригласил Сухарева, дабы познакомиться и составить собственное о нем впечатление, пообедать вдвоем в «Метрополе».

16

Сухарев оказался странным и при первом знакомстве крайне необаятельным человеком. При своих далеко за шестьдесят, как сообщил Иннокентию Павловичу Абгарыч, годах он и крупным ростом, и широким разворотом плеч, резко и грубо обозначенными чертами лица и волевым его выражением походил не на философа или писателя, а скорее, на вышедшего в отставку тренера по тяжелой атлетике. И одет он был крайне странно и не по сезону — стояла середина московской зимы, а он щеголял в легкой спортивной куртке фирмы «Адидас», к тому же, несомненно, вьетнамского происхождения, в таких же спортивных штанах с двойным белым лампасом и видавших виды кроссовках; обритая же наголо и похожая на бильярдный шар его голова была ничем не защищена от крещенской стужи. В этом «Адидасе» он смело и прошествовал вслед за шокированным Иннокентием Павловичем в аляповато-роскошный «Боярский» зал «Метрополя».

Когда они сели за заказанный загодя Левоном Абгаровичем столик, Сухарев, будто ему стало невмоготу жарко, снял с себя курточку и повесил ее на спинку стула, оставшись в одной летней рубашке с короткими рукавами и широко распахнутым воротом.

Сев, он положил на стол руки со стиснутыми тяжелыми кулаками, и Иннокентий Павлович в крайнем замешательстве увидел на тыльной стороне ладони правой его руки, между большим и указательным пальцами, броско выделявшуюся на желтой коже татуировку — морской якорь в не то лавровом, не то дубовом венке. Заметив его взгляд, Сухарев, не сводя с него глубоко посаженных глаз, усмехнулся:

— В войну и недолго после я служил на флоте. А наколкой — он так и сказал: не «татуировкой», а «наколкой» — клеймен уже в лагере, по пятьдесят шестой. Но сидел не от звонка до звонка — «отец народов», спасибо ему, не дожил.

Он казался до неприличия неуместен тут, на фоне дешевой этой псевдорусской позолоты и киновари, и Иннокентий Павлович невольно озирался вокруг, не смотрит ли кто удивленно и неодобрительно на его соседа по столику, а заодно и на него самого. «Не надо было слушаться Абгарыча, — раздраженно подумал он, — и приводить этого доморощенного философа в приличный ресторан, с него вполне хватило бы и забегаловки или пивной». Да и о чем говорить с ним, Иннокентий Павлович тоже никак не мог придумать.

— За политику? — задал он напрашивающийся сам собою вопрос

— Нимало, — коротко ответил Сухарев, все так же напряженно глядя ему глаза в глаза. — За любознательность. Почитывал на лекциях по марксизму-ленинизму Канта и Гегеля.

О чем говорить дальше, Иннокентий Павлович никак не мог взять в толк.

Наступила долгая и неловкая пауза.

— Ваша книга… — начал он было наугад, но Сухарев прервал его на полуслове:

— Которую вы наверняка не читали и навряд ли когда-нибудь прочтете.

— Признаюсь, — сознался Иннокентий Павлович, — при моем роде деятельности как-то не доходят руки до философии…

— А я и не философ, — спокойно и с достоинством отвел это извинение Сухарев.

— То есть как это?.. — стал в тупик Иннокентий Павлович.