Жду и надеюсь

Павло осторожно выбрасывает вперед хваткие пальцы. Здесь нужно быть особенно внимательным. Под откосом валяется много бутылок и жестянок, выброшенных из воинских эшелонов. Лязг консервной банки или легкий звон стекла передадутся по туману во все концы полотна. Шурка ползет вплотную за товарищем, стараясь не отклоняться, то и дело утыкаясь лицом в грязные подошвы его сапог. На зубах скрипит земля. Ничего, он проглотит эту землю. Он проглотит и «падлу», и «поповского сына», лишь бы эта ночь завершилась удачей.

10

Постовой бьется в руках Павла, как петух, пойманный для плахи. Шапка с него слетела. Павло зажал мужичку рот, а сам нашептывает ему, торопясь, негромкие вразумительные слова. Шурка сзади держит постового за кисть, вывернув ее, торопится нащупать вторую руку и никак не может. Рука ускользает. Постовой сух и жилист, ни за что не дается.

— Тихо, тихо, дурень, твою печенку,— нашептывает Павло.— Кому ты нужный? Мы свои, партизанские… так тебя!.. Мы тебя не тронем. Нужный ты нам, как в носу волос… Ну что, болотная мать, дергаешься, как ужака под колесом? Ну, тихо, тихо… А то кулачного наркозу дам понюхать, заснешь до второго пришествия…

Мужичок, кажется, начинает понимать, освобождаться от первого испуга. Он успокаивается, но тело его все еще дергается нервной дрожью и дыхание судорожно. Вдруг рванет с насыпи?

— Где твоя вторая рука? — шепчет Шурка, обеспокоенный собственной неловкостью в этом нападении.— Я тебя спрашиваю: где твоя вторая рука? — повторяет он с угрозой.

Мужичок отвечает Шурке глубоким вздохом и обмякает. И Павло чуть ослабляет свою хватку.

— Нема,— говорит постовой сквозь стиснутые зубы.— Нема второй руки, товарищ, я сам яе шукаю с первой мяровой войны: де вона, думаю, подявалася? А нашел бы, так гэта… засвятил тябе, шоб ты останнюю, здоровую мне не ломал… Ой, каб ты яе мине знашел!..

Павло прыскает смехом в сжатые губы. И мужичок-белорус, еще более обмякнув, начинает трястись в смехе. Разведчик отпускает его вовсе и только слегка придерживает за ворот как бы по-дружески. Шурка, не видя еще в, темноте происшедшей перемены, но слыша сдавленный смех, разжимает пальцы.

— Ой, приятель, не забуду никогда, как ты…— шепчет Павло Шурке.— А я думаю, что ты там копаешься… Руки-то нема! Ой…

— Я яе сам, бывае, шукаю,— поясняет постовой, продолжая трястись в смехе.— Кады бабу обнимаю, вроде чего с одной стороны невыстачае…

Они — все трое — успокаиваются и разговаривают, тесно прильнув друг к другу, как друзья неразлучные.

— Выскочили вы, быдто тхори с ночи,— шепчет мужичок, шаря по земле в поисках шапки.

— На тебе шапку,— останавливает его Павло.— Вот она. Ну-ка слушай сюда…

— Только мину у меня на посту не ставьте,— просит мужичок.— Ставьте он у немца, недалеко, через Федьку за четыре столба… Постреляют усех моих за эту мину. А коли будете ставить, так по голове мене стукните чем тяжким, побейте по морде и свяжите.

— Мину не поставим,— отвечает Павло.— Мы у тебя тут с тележкой перескочим через путь на ту сторону и уйдем.

— Телегой об рельсы вдарите,— предупреждает мужичок.— Немец почуе. Свои-то ничаво. Свои стоят мовчки, хоть криком кричи.

— Не почует,— говорит Павло.— Тележка у нас такая, что на руках перебросим через рельсы.

— Ну тады ничаво, тады ладно… Немец этот, Фридерих, что ль, он боязливый дужо, он постоит-постоит да и пойде к дружку, на сорок восьмый километр. Им приказ стоять через пять наших, а воны до купы собираются, шоб разом дрожать. Пожилые больше, обозные, известно; тоже семья удома.

— Жалеешь их? — взрывается Павло.

— Чаму же не жалеть? Есть и серед их люди.

— Во, жалейщик! То-то ты здесь на посту, а не с нами…

— У мине, товарищ, одна рука на десять ртов… Да и ваш брат, партизане, тоже подкармливаются через нас. Вы ж не сеете, не сбираете, хто ж вас кормит, коли не такие калеки да бабы по вёсках? [12]

— Умный! — ворчит Павло. Он не умеет сдаваться даже в споре.

— А може, партизане, закурить найдется? — спрашивает белорус.

— Не жми на мозоль,— стонет Павло.— Дадим закурить, как перескочим. А сейчас тихо. Я пойду за таратайкой. Этот хлопец с тобой посидит. И тихо. Станешь удирать — он тебя из «вальтера» на звук щелкнет, как дурного.

— К кому удирать, к немцу? — спрашивает мужичок.— Дурень я якой?

— Ладно, тихо…

Павло исчезает. Шурка и постовой присаживаются на рельс рядышком.

— Ты не бойся, я поряд сяду, от так,— шепчет мужичок и прижимается к Шурке плечом.— Я не втеку.

— Чего мне бояться?

— Чего… Упрыгнул бы, разве б ты стал стрелять? Не можно вам шуметь… И деликатный ты.

— Почему это? — обижается Шурка.

— Так оно… Чую. Другой бы руку заломал до слез, а тебе соромно. Ой, война… Ты не вчитель? У меня дочка за вчителем.

— Тебя как зовут? — спрашивает Шурка. Ему хочется знать хоть что-то о человеке, которого он не видит в темноте и которого, наверно, больше не встретит — лесная война велика.

— В вёске Шуркой кличут. Я простой. А тебя?

— Я… Зови меня Петро.

— Ага. Ну, на короткую встречу и хватит; Петро так Петро.