Жду и надеюсь

Коронат отпускает лошадь, и она, зайдя в воду по бабки, присасывается к реке, сдержанно фыркает и отдувается. Ночь летит над ними на легких октябрьских крыльях, ночь плывет узким ивовым листом… Шурка пьет из ладоней, окунает лицо в горькую, настоянную на павшем листе свежесть реки. Боль и усталость смывает мягким течением. Мушка тянет воду рядом, и Шурка ощущает свое братство и единение с лошадью, рекой, берегами, ночью.

— Господи! — вырывается у Короната.— Ведь уже немало повидал… и всякого было. Разве только с вербы груши не снимал… А вот жил бы и жил… так и дышал бы… без конца. Как же оно радостно, будто одно воскресенье на дворе… А ведь такая выпала доля… Иногда вроде устанешь, думаешь: ну, хватит, пора собираться… А потом дыхнешь… ведь радостно!

Оба оглядываются. Микола сидит на тележке, откинувшись, Микола сквозь брезент слушает говор реки: молчаливый третий. Да… «радостно»!

— Ну, пошли! — бурчит Коронат, разом насупясь.

Он наскоро пьет воду и, подобрав плащ, безжалостно разбивает успокоившуюся воду. Мушка тянет за собой таратайку, спокойно и доверчиво ступая в реку следом за хозяином. Журча, обтекает их Дрижка, касается мельком, наполняет тело холодом и убегает вниз, к своей тишине и сонному покачиванию ивовых ветвей. Расходятся их дороги с рекой, вкрутую расходятся, а когда будет новая встреча — неизвестно. И отчего это полесские воды так заманчивы, так приворожливы, отчего уводят они в невозвратное детство и нашептывают о счастливом будущем, как лукавые гадалки?

Ступая по плотному донному песку и неся с собой дрожливый холод, выбираются они на тот берег. Только Микола на своем высоком сиденье проехал как посуху, только Микола не дрогнул перед заманчивым шепотом и стылостью реки. Зовет и ведет их равнодушный ко всему, кроме конечной цели, разведчик, немо кричит он и указывает маршрут. Вперед, вперед!..

— Ну, что вы возитесь, как кот с селедкой? — шипит из кустов притаившийся Павло.— Может, распрягать собрались?

Среди верболоза они наскоро переодеваются. У дядьки Короната все приготовлено на таратайке— и смена белья, и сухие портянки из тонкого трофейного сукна.

— Эх, переправ много, а ревматизм один,— бормочет Коронат, переодеваясь.

Они плотно, кряхтя, с солдатским наслаждением наматывают портянки и пристукивают сапоги о песок. Великое это дело,— промокнув и прозябнув в дороге, переодеться. Жизнь сразу становится проще и яснее.

— Значит, так,— напоминает Павло.— Я — поперед. Шагов на пятьдесят. Меня не высматривайте, не окликайте, я сам вас слышать буду… Если наскочу, рвите в сторону, не ввязывайтесь, добирайтесь с Миколой до Груничей. Там что главное, в Груничах? На мосточке у них, бывает, полицаи стоят, а в селе гарнизончик. Значит, вы Миколу заранее уложите с той бумагой у болотца… Ты знаешь, Коронат, болотце под Груничами?..

— Знаю. Только, я думаю, если у мосточка будет пусто, мы бой начнем у села, а Миколу в ручей уложим, возле дороги — вернее найдут.

— Ну, добре. Главное что? Смешать им все в темноте, кипяток заварить покруче. Подержаться. Пока не набегут. Они сразу не набегут, немца вызовут, тем более ночь. Огонь отпорный давайте так, чтобы на Миколу выдвигались, по сторонам бейте, дайте им этот проход, ясно? Ты, Домок, возьми с таратайки автомат, он проверенный, смазанный. Также гранаты… Действуй моторно, не так, как рак по гребле бегает. Как немцы подопрут — на таратайку и в лес. И еще — так бейте, чтоб они думали, будто вы своего, подбитого, хотите вытягнуть, потому и не уходите сразу. Это я про Миколу…

— Ладно,— не выдерживает Шурка.— Ну что ты, Павло? Все вместе будем действовать… с тобой.

— Эх, Домок, с твоего бы языка да юшку варить… Навар был бы. Ты только гляди, Домок, я тебе верю, пока ты под рукой, у тебя глаз воробьиный. Не чесани в лес, я тебя и с того света длинной рукой достану…

— Ну вот, сказал — как на лопате вывез,— прерывает его Коронат.— Пошли. Портянки добре намотал, Домок?

— Добре.

— Ну и все…

Павло тихой рысцой уходит вперед, держась ближе к деревьям, чтобы не вставать тенью на выделившейся под светлеющим небом дороге. На этом берегу Дрижки, в низинке, растет мелколесье, вербняк, ольшаник, осинник, и идти прямиком, как через сосны или дубки, нельзя. Пахнет здесь дурманно, тяжко — крапивой, бодяком, вехом, злой смесью чащобных трав. Просушенная и отполированная осенними ветрами листва уже начинает поблескивать, отражая небесный свет. Нити тумана, залежавшегося в густом мелколесье, выползают на дорогу белыми мышами.

Мушка идет свежо, натягивая повод и торопя Короната, как будто чувствуя, что наибольшие страхи позади и цель близка. Она уже не пытается пощипывать на ходу траву.