Жду и надеюсь

Шурка берет автомат. В этом куске отлаженного и отполированного металла есть уверенность и четкость, которой так не хватает самому Шурке. В нем — убийственная законченность и четкость, в этом машинен-пистоле образца сорокового года конструкции доктора Шмайсера. Защелка в затворной коробке послушно подается под пальцем, Шурка извлекает магазин и, как семечки из подсолнуха, выщелкивает кургузые тупорылые патрончики, пока не показывается желтизна подавателя. Девять патронов у него в запасе, остальные он порасстрелял, отбиваясь от «охотников», а второй, полностью снаряженный магазин посеял, когда бегал по ночному лесу. Девять патронов — не густо, но Шурке хватит, ему не в долгий бой вступать.

Он проверяет содержимое карманов. Маленький, укладистый, закругленный «вальтер», надежный и проверенный на лесных стрельбищах, пригодится сегодня, очень пригодится. Документы убитых Павлом егерей: две тонкие солдатские книжечки в серых коленкоровых обложках, зольдбухи. Фотографий в зольдбухах нет, и Шурка никогда не узнает, как выглядели эти два человека, исчезнувшие в ночных лесах близ Припяти, он может лишь выяснить их имена. Карл Шорт, атеист, рядовой, и Карл Фохер, католик, ефрейтор,— эти два парня из легкопехотной дивизии были Шуркиными ровесниками. Их и его жизни явились в одной временной точке, текли по дальним параллельным линиям и вдруг, соединившись, как при взрыве, сплавились в один комок.

В зольдбухе Карла Шорта — листик бумаги, исписанный готическим угловатым хитросплетением, с перекрестьем палочек, сквозь которые Шурка продирается с трудом. Письмо не окончено, оно обрывается на полуфразе, даже на полуслове, на букве — недостроенной, замысловатой, как средневековый собор. Ну что ему, Шурке, эти две судьбы? Но он подносит письмо к лучине и, перескакивая через малопонятные слова, читает:

«Довожу до сведения… ефрейтор Карл Фохер проявляет пораженческие настроения и неверие… нежелание воевать… готовность сдаться в плен… Оправдывал действия коммунистических лесных бандитов… такие качества еще во Франции… неуважение к любимому фюреру…»

Вот, значит, каким был ты, Карл Фохер, ровесник с той стороны. Теперь никто этого не узнает, тебя зачислят в списки пропавших без вести героев рейха. Гигантский механизм поглотил тебя, смял, и ты не успел сказать слово, которое оказалось бы услышанным. А может, ты его сказал, промедлив у пулемета? Голова у Шурки идет кругом, он заглянул в непознаваемую глубину, в переплетение человеческих судеб, почувствовал, как его жизнь тонет в этом океане, соединенная с иными и неразличимая, уже предопределенная и еще независимая, так, бывало, кружилась у него голова, когда он глядел во вселенную через линзы отцовского самодельного телескопа.

Прочь, прочь, Шурок, не останавливайся, не задерживайся, рассвет близок. Письмо и зольдбухи — в печь. Нет, письмо в печь, а зольдбухи оставить в кармане, пусть найдут их те, кто будет рыться. Партизан, который способен при прорыве ночью бесшумно снять двух егерей, достоин особого внимания, такие партизаны не бродят по пустячным делам, таких посылают с самыми важными заданиями.

Фотография Веры. «Жду и надеюсь». Два слова, написанные округлым детским почерком, глаза, глядящие прямо и честно. Нет-нет, не рассматривать. Сейчас, наверное, пять утра, и Вера… Нет, не раздумывать. Нельзя. Фотографию — в печь, она не должна оказаться в досье гехаймполиции.

Донос Карла на своего друга Карла вспыхивает сразу, а фотокарточка сворачивается в трубку, сопротивляясь огню, и изображение покрывается густым пластом черноты. Исчезает Вера.

Жду и надеюсь…

Последнее — холщовое письмо. Шурка берет у хозяйки ножницы и, вспоров шов у потертого воротника своего пальто, закладывает под подкладку кусочек материи с каракулями Парфеника, неловко зашивает.

— Сыночек, дай же ж я тебе зашью, чтоб долго носилось. Лапсердак твой драный увесь, будто кошками. Что ж ты сам? Не умеешь. Дывысь, и шов у тебя невдалый.

— Ничего, сгодится.

Конечно же, они самым внимательным образом осмотрят его одежду и обратят внимание на шов. Специалисты…

— Сыночек, дай же ж я тебе сберу чего поисть в дорогу. Погоди, дерунков спеку, я зараз, зараз! Что ж ты так поднялся, так ухопился, наче в звон ударили?

— Не надо, хозяйка. Мне недолго идти.

Прощай, полесская теплая и сумрачная хата, ты была так нужна Шурке на его короткой и долгой дороге к Груничам. Плохо было бы ему без встречи с тобой. Прощай, хозяйка, прощай, мать!

15

Рассвет, ты последнее искушение на Шуркином пути. Луна кусочком тусклой фольги приклеена к холодно зеленеющему и голубеющему небу. По-утреннему свежо и сильно шелестят листья и стаями садятся на легкий иней. День начинается с осенней робостью и нежностью, понемногу одолевая темноту и открывая перед Шуркой все свои расцвеченные соблазны, день вывешивает на заиндевевшей, усыпанной хвойными иглами паутине красочные флажки.