Жду. Люблю. Целую

Она переплела свои пальцы с его, поднесла его руку к своим губам и легонько укусила, смеясь. В ее взгляде было столько света, столько доверия и неудержимого желания, что Максу показалось, будто ветер Балтики сдул все их страхи и сожаления. «Может, она права, эта русская, прошедшая сквозь огонь и воду?» — спросил он себя, внезапно почувствовав вспышку надежды. Может, на несколько часов он сможет забыть лица ушедших навсегда и отогнать свои слишком горькие воспоминания? Сможет перестать винить себя за то, что он жив, в то время как лучшие, чем он, погибли. Настало время снова ощутить запах этой женщины, гладкость ее кожи и головокружение от переполнявших его чувств.

— Это оставили для вас, господин барон, — сказал консьерж.

Макс взял завернутый в толстую газетную бумагу пакет, оглянувшись с опаской по сторонам. В зале никого не было. Он удивился своей осторожности, которая заставляла его, когда он шел по улице, оборачиваться, проверяя, не следят ли за ним. «Полезные привычки просто так не забываются», — насмешливо сказал он сам себе. И тем не менее большинство берлинцев, которые жили в советском оккупационном секторе, не могли отогнать гнетущее ощущение, которое словно приклеилось к их коже, ощущение, что они находятся под постоянным, неусыпным контролем. Но Макс предпочитал спать один в «Адлоне», в холодной скромной комнате, нежели делить жилье с Мариеттой, Акселем и Клариссой. Он слишком долго жил при большой скученности людей и теперь просто наслаждался одиночеством.

Он вышел на Вильгельмштрассе под темно-синее, словно вороненая сталь, небо. Иней покрывал обугленные руины, куски льда на тротуарах заставляли пешеходов смотреть в оба, перемещаться с осторожностью. Каждый опасался упасть и что-то себе сломать. Больницы не располагали ни медикаментами, ни койками в необходимом количестве. В немецкой столице в эти послевоенные времена лучше было умирать здоровым.

Оказавшись на Паризерплац, Макс разорвал газету и увидел фотокамеру «Лейка» и две кассеты с пленками. Визитная карточка упала к его ногам. Согнувшись, чтобы поднять ее, он узнал элегантный почерк Ксении: «Это тебе, Макс… Я люблю тебя».

Фотоаппарат показался ему чужим, почти враждебным инструментом. Он долго крутил его в распухших от холода руках. Раздосадованно и неловко. Зло, до дрожи в теле. По какому праву Ксения позволила себе вторгнуться в столь интимную сферу его жизни? Он думал, что глубоко похоронил в себе сущность фотографа, после того как увидел свою разгромленную студию. Он почувствовал нестерпимое желание положить фотоаппарат на землю под портрет Сталина, зная, что его подберут через две секунды. Недалеко от него дети, все лет десяти, уже наблюдали за ним цепкими взглядами, наматывая круги, то приближаясь, то удаляясь, словно голодные волки. На черном рынке в Тьергартене такая «Лейка» потянула бы на сорок тысяч немецких марок или на несколько тысяч сигарет. «Ты это знаешь, потому что ты уже ходил туда и интересовался ценами на фотоаппараты, — шептал ему внутренний голос, в то время как он вертел кассеты, которые обжигали ему пальцы. — Ты несправедлив по отношению к Ксении. Ты дрожишь от страха, но не от гнева на нее. Имей мужество в этом признаться!»

Повернувшись к детям спиной, он удалился, широко шагая, сжимая камеру под рукой, словно вор. В который раз Ксения Осолина выбила его из колеи. У нее был дар всегда надавливать на болевые точки. Но и дар пробуждать к жизни.

Он до сих пор ощущал теплоту рук Ксении на своем теле, которое он уже перестал считать своим. Слишком долго он относился к нему как к высохшему, потерявшему былые формы куску плоти, являвшемуся источником постоянных страданий и унижений. В ту ночь Ксения вернула его к жизни, вырвав из душевного одиночества, мучившего его в течение длительного времени. Его первоначальная скованность не пугала ее. Прижавшись щекой к его груди, она слышала, как все сильнее бьется его сердце, бодрее течет в жилах кровь. Потом она осознала, что уже не одинока в своих стремлениях, что его руки, как раньше, ласкают ее груди, ноздри вдыхают неповторимый аромат ее кожи. Как Ксения могла до сих пор любить эти худые плечи, выступающие ребра, впалый живот, руки в шрамах, полученных во время тяжелых работ в концлагере? Но она любила, раз смогла вызвать у него ответные желания ласкать ее груди, бедра, вбирать горячую влагу губ, чувствуя, как в теле разрастается дерзкая страсть. По мере того как он пробуждался к жизни, ее страсть менялась на радостную покорность, и она позволяла ему делать с ней все, что подсказывало ему его сладострастие. Они снова превратились в двух любовников, которые ласкали друг друга легко и нежно, без устали, потому что верность душ начинается с верности тел.