Жду. Люблю. Целую

Культура пока оставалась единственной сферой, где, по мнению Димшица, царило взаимопонимание. Не так давно вернувшийся из эвакуации из Москвы Иоганнес Бехер[18] заявил о своем намерении создать не только социалистические театр и кинематограф, но и балет, оперу, литературу, и все это будет способствовать распространению в Германии нового антифашистского и демократического виденья. Он же возглавил в советском секторе специальный отдел по культуре. Голодные писатели и художники оббивали пороги таких отделов во всех оккупационных секторах, надеясь на поддержку, в особенности продовольствием. Всех их подвергали тщательной проверке. Макс не питал иллюзий относительно происходящего, недовольно наблюдая за ссорами в писательской среде, где одних обвиняли в трусости за то, что они выбрали более легкий путь эмиграции, других — в том, что те, наоборот, остались, пойдя таким образом на компромисс с нацистским режимом. Все это придавало происходящему горький привкус.

Вдруг Аксель отодвинул стул и подошел к окну. Сунув руки в карманы, он стал молча смотреть на площадь. На локтях куртка протерлась до дыр, сквозь которые просвечивала рубаха.

— А как ты? Как учеба? — спросил Макс.

Юноша пожал плечами.

— Учителя слишком запуганы. Боятся, как бы не сморозить что-нибудь, что может не понравиться союзникам. Семь раз повертят слово на языке, прежде чем его произнести, — сказал он с иронией.

Макс знал, что всех имеющих отношение к нацистской партии учителей лишили дипломов, поэтому большинство предметов в учебных заведениях приходилось читать лаборантам. Среди преподавателей появилось много женщин.

— Та, что преподает математику, не самая глупая, — Аксель усмехнулся. — И у нее ножки что надо. Впрочем, я бы предпочел, чтобы нас снабдили книжками и нормальными учебными программами.

В свое время маленькому Акселю Айзеншахту вдалбливали в голову, что фюрер хочет, чтобы молодежь была «быстрой, как зайцы, гибкой, как медь, и прочной, как крупповская сталь». Его также учили, что, кроме германской, все остальные нации неполноценны. Теперь этот славный народ пребывал в хаосе, разоруженный, обескровленный и деморализованный.

— Что нам еще остается? Ходить, будто на костылях, как инвалиды, — признался он своему дяде шепотом, почти стыдясь, не зная, что его слова созвучны мыслям Макса.

Когда Аксель был совсем маленьким, между ним и его дядей царило полное взаимопонимание. Увы, Макс оказался бессилен помешать воспитывать его так, как того хотел Курт Айзеншахт. Разговоры на эту тему с Мариеттой ни к чему не приводили. Она лишь закатывала глаза, что страшно выводило его из себя. Потом Акселя отправили в интернат, в одно из учебных национально-политических заведений, называемых Napolas, образованных в 1933 году. Их открытие было приурочено к дню рождения фюрера, и туда отбирались самые опытные и проверенные на расовую чистоту преподаватели. Макс не сомневался, что насаждаемая там идеология превосходства арийской расы, грандиозные квазирелигиозные действа, устраиваемые нацистами, летние лагеря Гитлерюгенда окончательно испортят племянника, превратив его в убежденного фанатика, грезящего о завоеваниях жизненного пространства и идеальной чистоте арийской крови. Хуже всего было то, что Акселю, несмотря на суровую дисциплину, нравилась такая жизнь, в которую были привнесены и традиции прусской кадетской школы. В почете были храбрость и сила, способность преодолевать себя, готовность в любой момент принести себя в жертву ради будущей великой империи. Физическое развитие доминировало над развитием духовным. За всю войну Макс виделся со своим племянником два или три раза. Макс не помнил себя от злости, видя, как радуется Аксель успехам вермахта и ждет окончательной победы, в то время как он сам искренне желал поражения нацизму и не только желал, но и делал для этого все что мог, в меру своих сил. И вот теперь его семнадцатилетний племянник Аксель стоял рядом, опустив голову, с пустыми карманами, и будущее этого юноши было неопределенным.

— Мне пришлось солгать этим утром, — сказал он вдруг. — Меня спросили, учился ли я в одной из школ Наполы. Я сначала задумался… а потом соврал.

— Ты поступил правильно.

— Как ты можешь говорить такие вещи? — выкрикнул юноша. — Разве я не предал свое прошлое? Своих товарищей, своих учителей? Все, во что я верил… А я верил, дядя Макс. Я не отрицаю этого. Мои друзья и я, все мы верили в это. Теперь они мертвы. Я видел кишки Стефана, его труп лежал рядом со мной! Но он умер, и ему не пришлось ни от чего отрекаться!

Аксель сжал кулаки. Лицо его побледнело. Макс опустил плечи, почувствовав боль в затылке. Медленно положил руки на голову. Как всегда при общении с племянником, ему приходилось подыскивать слова, словно Аксель был диким, не до конца прирученным животным, готовым убежать при первом же непонравившемся слове или действии собеседника. Вот почему Макс не хотел упоминать при нем имя своего зятя, удивляясь, что и Аксель сам ни разу о нем не заговаривал.