Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Таких самоигральных жемчужин не так много (на прежних биеннале было на порядок больше), но они задают особый порядок, помогая мириться с экспонатами не пластики, но чтения – когда инсталляции состоят из картинок и текстов, схем и многочисленных вырезок, словно бы пытаясь заменить книгу.

………………………...............

Всего не упомнишь, да этого и не нужно – если экспонатов избыток, на первый план выступают не отдельные создания, но весь комплекс ощущений в целом. Его структура.

Сады Джардини с каждым разом все сильнее и сильнее уступают пальму движухи Арсеналу. Здесь выставляется, во-первых, основной кураторский проект (то есть выставка номер раз, самый crème de la crème), во-вторых, страны, не обладающие постоянно закрепленными за ними местами. То есть сообщества молодые да дерзновенные, все еще самоутверждающиеся, в том числе и с помощью современного искусства (а это всяко лучше любой военщины).

Причем чаще всего это и не искусство даже (большинство объектов не требуют серьезных пластических навыков, только особенного экспозиционно-маркетологического мышления), но что-то другое.

Хотелось бы назвать это ярмаркой идей, да штука в том, что новых, действительно прорывных открытий не так уж много. А те, что есть, все-таки мелковаты, несмотря на гигантоманию.

Когда я попал на Венецианскую биеннале в первый раз (было это ровно двадцать лет назад) догорали последними искрами модернизм и концептуализм. Я помню в основном павильоне Джардини мини-ретроспективы Яна Фабра, Реббеки Хорн и, скажем, Роя Лихтенштайна.

Теперь таких крупных имен практически не встречается ни в основном проекте, ни в национальных выставках. Едва ли не самый крупняк 2017 года – Эрвин Вурм, раскидавший по полу австрийского павильона забавные вещицы-оксюмороны, напрочь оккупированные детьми (так и хочется написать «детворой»), из-за чего у австрияков шумнее и веселее, чем где бы то ни было.

Но главное, конечно, что на биеннале самого этого предложения много. Гораздо больше, чем способно вместить сознание и даже физические силы. Традиционный музей предполагает четкую классификацию и, следовательно, предсказуем, какими бы бесконечно богатыми ни были его фонды. А здесь всего много и никогда не знаешь, что ждет в соседнем здании или хотя бы в комнате за углом. Приходится постоянно держать восприимчивость в боевом порядке.

………………………...............

Толпы людей бродят между локальных экспозиций в поисках своего искусства. Вдруг оно есть. Вдруг в каком-то из павильонов сокрыта диковина, способная если не поразить, то хотя бы удивить или, недайбог, растрогать (на эти клавиши в основном старается давить видео), очаровать, помочь забыться.

Идей и крупных имен все меньше (количество маргиналов и самоучек, соответственно, возрастает), а выставок и зрителей все больше и больше. Даже мне сложно представить себе ответственного репортера, которого газета посылает обозревать все, что на биеннале (в том числе и в городских помещениях тех или иных палаццо) показывается.

Единственным и главным зрителем фестиваля, таким образом, оказывается оргкомитет, который все это разнообразие упорно взращивает. На киносмотрах тоже масса параллельных программ и все идущее одномоментно посмотреть невозможно. Но всегда есть вероятность отыскать заинтересовавшие фильмы в сети. Биеннале – скопление и млечный путь выставок, существующих на правах реальности только полгода. Далее все они будут рассыпаны и перейдут в художнические портфолио. В агрегатное состояние вечной заочности.

………………………...............

Когда так много впереди, с боков и сзади, эмоции начинают притормаживать и уставать, вслед за ногами и спиной, а восприятие покрывается пылью.

Каждый павильон или национальная выставка – это не только еще одно необязательное высказывание и упущенная возможность, но также загрязнение атмосферы органов чувств.

Начинает казаться, что в ходе маневров цель утрачена и биеннале превратилось в машину, которая сама себя везет. Тем более что актуальные художники не предлагают ни «образа будущего», ни даже «модных тенденций»: если всего много, то какие тенденции – каждой твари по паре и сплошной разнобой.

Зато с точки зрения Венеции все очень даже точно складывается. Ей, Гарбо в ванне с пеной, как Бродский некогда сказал, современное искусство идет как вполне сюрреалистический объект.

Телефонный аппарат с трубкой из клешни лангуста.

Чайное блюдце, обтянутое мехом.

Contemporary art для Венеции – «актуализация высказывания» и «вскрытие приема». Я долго объяснял это в своей книжке «Музей воды», поэтому здесь сразу перейду к коде.

………………………...............

Оказывается, ни пластические навыки, ни осязательная ценность не являются определяющими. Гораздо существеннее помочь людям выпасть из жизни, что трудна и чаще всего безрадостна.

Искусством оказывается то, чего нет и не может быть в жизни, – и это единственное определение искусства, меня устраивающее. Как только произведение становится частью быта, оно перестает быть искусством, а становится, к примеру, дизайном или телевидением.