Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Реставраторы, конечно, возвращают полиптихам и фрескам сочную яркость, однако восприятие обмануть невозможно – реставрация выглядит вынужденным и искусственным мейкапом, превращая труды Пьеро в гламурные билборды с трансвеститами, тогда как изначальная полустертость изображений входит в обязательную программу их бытования. Во-первых, из-за того, что эйдос невозможно донести до материализации, не расплескав по дороге. И, во-вторых, картины эти так много и столь пристально разглядывали, что истинная краска не могла не слезть с этих досок и с этих стен.

……………………………………..

Я не ропщу на обстоятельства, отгородившие от меня «Вознесение» стеклом, ведь такие несовершенства сплошь и рядом являются отметинами и родинками конкретного путешествия, частью его неповторимого рисунка. Вскоре реставраторы закончат работу и «Вознесение», как самую знаменитую драгоценность города, извлекут из стеклянного застенка, а туристы, приехавшие позже меня, застанут картину в ином агрегатном состоянии.

Но я не завидую им, чуда все равно не случится: очень уж много времени прошло с тех пор, когда Пьеро делла Франческа бывал здесь и дышал своими красками. Трудно искать и находить следы жизней древнейших эпох (а еще труднее пропитываться ими): культурная память гораздо длиннее личной и даже семейной, охватывающей не более трех поколений, но даже она способна являть лишь полую скорлупу того, что было. Нам, последышам, такое состояние давно привычно и воспринимается единственно возможной нормой.

Смотреть «сквозь тусклое стекло» и есть наша участь, но хорошо, что пока еще есть что смотреть. Недавно конспектировал «для дела» брошюру «Современный культ памятников: его сущность и возникновение» Алоиза Ригля, написанную в 1903 году, когда многие ныне недоступные и погибшие памятники (фрески Кампосанто в Пизе, например) были еще живы, а фрески и картины, которые я вижу сегодня, находились в совершенно ином состоянии. Больше всего в тексте Ригля меня поразила очевидная мысль: памятники культуры тоже конечны – совсем как человек. Их, конечно, можно постоянно подлатывать и наводить блеск, но запас прочности любых шедевров не вечен, рано или поздно они обязательно (физическая природа такова) впадают в ветхость и разрушение.

И тут, как с кораблем Тесея66, происходит та же ситуация: подлинность постоянно вымывается, логично и законно подменяясь симулякрами, которые мы собираем как грибы, и все они червивые.

Монтерки

От Сансеполькро до Монтерки – 13 км еще дальше в глушь. Однако эти низкорослые кварталы, разбросанные по высоким и крутым холмам, напоминают средневековый город больше, чем Сансеполькро. «Мадонна дель Прато» раньше находилась в пригороде – в небольшой часовенке на кладбище, куда Пьеро делла Франческа приезжал похоронить свою маму. Позже фреску перенесли в центр и построили вокруг нее музей. В нем только один экспонат (6 евро, по пресс-карте бесплатно) – в отдельном затемненном зале за шторкой. В других залах с видами на холмы Тосканы – изостудия, в соседней комнате хранится люнет, снятый реставраторами с «Мадонны дель Прато»: сначала его подклеили к картине в 1911-м, а затем, в 1992-м, отделили.

Одна из самых прекрасных картин в мире кормит округу – постоянно подходят и уходят автобусы с туристами пятиминутных хаджей. Когда я вышел из музея, начался дождь и над Монтерки повисла радуга.

«Мадонна дель Прато», как я уже сказал, стоит за стеклом в автономной витрине за тяжелой черной рамой, помещенная на месте алтаря в специально построенном для нее современном павильоне без окон – с ровными оштукатуренными стенами.

Сильно беременная Мария в синих одеждах возлагает правую руку на живот, глаза ее опущены в печали; два ангела по обе стороны от нее, один с розовыми, другой с лазоревыми крылами67, раздвигают занавесы тяжелого бархатного балдахина, раскрывая ячеистый фон, состоящий из розово-серых материй, напоминающих камень.

Однако цвет их, матово-теплый, будто живой и гибкий, несомненно отсылает к женскому лону, внутри которого зарождается новая жизнь.

Пространство за балдахином, полустертые узоры которого можно принять за ткань человеческого тела с рисунком капилляров и вен (настолько эти бутоны, раскрашенные золотом на розовом и лазоревом фоне, стерты), оказывается аллегорией завязи, констатацией в духе средневековой сукцессии.

***

Смысл этой фрески, ставшей картиной, открылся мне в первой сцене «Ностальгии» Андрея Тарковского, где переводчица Эуджения (Домициана Джордано), главная героиня фильма с распущенными золотыми волосами, оказывается в темной церкви, похожей на крипту. В ее алтарь как в естественную среду обитания религиозной живописи (музеефикация для Тарковского сродни мумификации: по нему, древности, подобно почтенным старикам, должны продолжать жить естественной жизнью) режиссер поместил «Мадонну дель Прато», к которой приходят помолиться о рождении детей. И чтобы мысль эта стала совсем уже очевидной без подготовки, изобразил процессию женщин, несущих зажженные свечи.