"Желаний своевольный рой". Эротическая литература на французском языке. XV-XXI вв.

Излагая мне историю взаимоотношений с женой, Дидье выглядел обиженным и, как школьник, надувал губы. Мне же хотелось о стольком ему рассказать! И среди прочего о том, что для роли, если можно так выразиться, «советника задним числом», брачный институт предназначил как раз мужа; о том, как опасно держать молодых кобылок в узде; о том, что самое трудное в браке вовсе не достичь экстаза при совокуплении, а продолжать отношения, пусть и не на самом пике; что многие вчерашние юные девы разом освобождаются от какой бы то ни было стыдливости, поскольку полагают, что она препятствует получению удовольствия…

Но я промолчала, подумав, что время наставничества для меня минуло и что какой-нибудь бог, друг любовников и пьяниц, наверняка однажды научит Жанин краснеть, и случится это в тот день, когда ее уходящая красота станет искать спасения в грации, сомневаться во всесилии наготы и внушаемого ею пыла и неуверенно направит свои стопы навстречу твоим потаенным желаниям, о пугливая, возрождающаяся и хрупкая мужская стыдливость…

Пока я размышляла обо всем этом, ревю близилось к концу. Мы не спешили очутиться на улице с ее стужей и поджидающими нас там ловушками. Я снова мысленно перешагнула через рампу и поместила себя в строй танцовщиц, сдерживающих нетерпение и подавляющих ужасную дрожь, которая овладевает живым существом, когда в помещении выключают отопление. В набитом зрителями зале по-прежнему тепло, но за кулисами и на лестничных клетках происходит быстрое охлаждение воздуха, что весьма чувствительно для голых спин и поясниц. В это время грим тускнеет, и сквозь него, будто прогалины весной, проступает кожа. Блондинка слегка желтеет, мулатка с ниткой бирюзы на шее становится лиловой. Ровный телесный тон держался три с половиной часа. Куда же более? И вот уже все участницы представления выходят на сцену в заключительной картине; декорации вблизи напоминают «картинки первого причастия» — это такие книжки-раскладушки, в которых за незабудковым первым планом открывается второй план с огромными лилиями, третий план с алтарем и канделябрами, и, наконец, сама юная особа, стоящая на облаках среди лучей солнца и ангелов и принимающая первое причастие.

В отличие от картинки с католической символикой в мюзик-холле все на своем месте и соответствует своему предназначению: цветы, канделябры в стиле Людовика XV, качели с редкими птицами. А на вершине величественной пирамиды царит женщина из последней картины; она пронизана лучами такого яркого света, что ее плоть превращается в перламутр; она ближе всех к божественной бесчувственности. Ослепленная, она никого не видит, оглушенная, она ничего не слышит, кроме грохота, рвущегося из оркестровой ямы и с эоловым звучанием резонирующего о железные ступени амфитеатра. Она застыла, одолеваемая страхом высоты, и я сомневаюсь, что в этот момент она способна мыслить. С землей ее связывают лишь ступни, сведенные вместе на возвышающемся посреди сцены постаменте, да еще нечто вроде позолоченного посоха, на который она будто бы опирается. Перед лицом этого поистине Андромедова[72] одиночества мне мнится, что каждый вечер головокружение понуждает ее сжимать в руке этот посох, и он оставляет на ее холодной ладони свою позолоту.

Перевод Татьяны Чугуновой.

Груди

Какие вам больше нравятся? В форме груши, или лимона, или монгольфьера, или половинки яблока, а может, дыни? Выбирайте, не стесняйтесь. Вы-то думали, что их больше нет, что с ними навсегда покончено, поминай как звали, что и имя-то их давно забыто, что они сгинули, сдулись, как воздушный шарик? Если вы о них и говорили, то лишь для того, чтобы предать их проклятию как заблуждение прошлого, как поголовное безумие, эпидемию канувших в лету эпох, не так ли? Ан нет. Будьте так добры, мадам, давайте разберемся. Как бы их ни клеймили, ни поносили, они выжили и прекрасно себя чувствуют. В них теплится источник жизни, надежда. «В следующем году в Иерусалиме…» — тихо бормочут из века в век другие изгои. Ате, о ком я пишу, шепчут, наверное: «В следующем году в корсажах…»