Желания боги услышали гибельные...

— Не знаю, — Винченцо понимал, что ничего не сможет объяснить старой ведьме, да не хотел ничего объяснять, — а как убрать порчу?

— А зачем? — старуха впрямь недоумевала, — всё, что потеряет испорченный, прибудет вам. Убирать порчу Гвидо нас не учил.

— А чему ещё выучил?

— Приворотам да чарам, но неужто же вы не знаете чар-то? Гвидо, бывало, только глянет в глаза кому-нибудь, тут же и заворожит. Напрячься, говорил, нужно и приказать человеку слушаться. Спросить можете, чего захотите. Вам и выложат всё, что за душой.

Джустиниани видел, что старуха нездорова, и дни её сочтены, чего бы она себе не воображала и чьи бы силы не высасывала, бессмысленная пустая злоба давно изглодала её душу. Душа вне Бога всегда увядает, подумал он, её мысли становятся недалёкими, ощущения иссыхают, желания опошляются, она всё более хочет подлого и нечистого. Эта душа принадлежала сатане, и от того, где находился её вольт, ничего не менялось. Джустиниани вернул старухе безделушку и торопливо откланялся.

Однако графине Массерано и Глории Монтекорато Винченцо ничего не завёз — просто не хотел их видеть. Равно Джустиниани пока не знал, что делать с вольтами мессира Убальдини, Рокальмуто, Бьянко, Нардолини и самого Пинелло-Лючиани, а также — с вольтом Гаэтано Орсини, который теперь опознал, и несколькими неизвестными ему. Отдать — было подлинно опасным, учитывая два нападения на него, судьбу несчастной Франчески Рокальмуто и попытку похищения Катарины Одескальки. Хранить — бесить этих мерзавцев и провоцировать их на новые покушения.

Теперь Винченцо во всей полноте осознал, чем владеет и какую страшную угрозу представляет для этих людей. Он подлинно держал в руках их жизни и мог по желанию жонглировать ими. Но божественная неприкосновенность души и тела человека была догмой его веры. Всякий человек — твой брат, ибо всякий человек имеет образ Божий. Поэтому, встречая грешного человека, Винченцо говорил себе: смотри, бог в грязи! Но каждый из этих богов был свободен — в том числе свободен отринуть и его самого, и Бога.

Не меньшим искусом и мутной тяготой было и проступившее ясновидение. Происшедшее в Сан-Лоренцо что-то сдвинуло в душе Винченцо. Пришедшее понимание, что в нём самом то и дело проступает то, что он сам привык считать дьявольским, не просто бесило его, но порождало клокочущую в душе ненависть к дьяволу. Он желал божественной свободы и ненавидел всё, что покушалось на эту свободу. Тентуччи был прав: Винченцо готов был смиренно склониться перед Небесным Отцом, которого любил сугубо ещё и потому, что рано утратил земного, но дьяволу себя обязанным не считал. Ничем.

* * *

В ночь после похорон Берризи Джованне снова стало хуже. Днём она немного оживилась, но под вечер жар снова усилился, и лишь к рассвету следующего дня ей полегчало. Джустиниани заглянул ненадолго, приметил воспаление в горле и поспешно ретировался. Вечером пришла Елена Бруни и, к его немалому изумлению, Элизео ди Чиньоло. Они навестили больную, после чего племянник маркиза неожиданно попросил Джустиниани выслушать его.

Винченцо вежливо поклонился. Они уединились у камина в гостиной.

— Я долго наблюдал за вами, — Элизео явно робел перед ним, но старался говорить уверенно. — Вчера, когда вы привезли вольт дяде, я был в соседней комнате. Я всё слышал. И до этого… Вы не похожи на Гвидо.

— Я слышал, мой дядя был для вас наставником? — Винченцо вдруг почувствовал к этому юноше симпатию и некоторое любопытство, вспомнив слова Тентуччи, что он порядочен. Он впился в него глазами, желая понять молодого человека.

— Нет, нет, — Чиньоло смутился перед его пристальным взглядом, потом вдруг начал рассказывать, словно пьяный, торопливо, сбивчиво, немного путано, — я глупец, просто глупец. С чего всё началось? Долгое время болел отец, грудная жаба, лекаря не помогали, а я слышал, что Гвидо может врачевать недуги. И Гвидо помог отцу, потом заметил меня, стал приглашать. Услышанное от него захватило, показалось необыкновенно интересным. Ведь мы жили как все: сегодня у нас гости, назавтра мы в гостях, званые ужины, галереи, сплетни да пересуды, а здесь — новое, неизведанное.

Гвидо сразу сказал, что у меня есть способности, научил убирать порчу, говорил, что врачевать людей — это Божье дело, но чем больше я занимался порчей, тем больше она прилипала ко мне. Я только сейчас понял: она есть, если я согласился с этим. Но нельзя умалять того, что может эта тьма. Человека она заволакивает, затягивает как топь.