Железная команда

Крайцер, козырнув, начал что-то докладывать, кивая в сторону ивняка.

Растянувшийся отряд собирался медленно. Иван с Никишкой притащились в числе последних.

Офицер пальцем подозвал Беляшонкова поближе. Он направил на него браунинг таким движением, что не понять было, — угрожает выстрелить или собирается подарить пистолет мальчишке, как обещал.

— Это называется Журавлиный яр? — впился он прищуренным глазом в Ивана.

И опять было непонято: говорит он это с издевкой, будто бы зная, что они в другом месте, или просто опрашивает.

Матвейка двумя секундами раньше успел глянуть Ивану в глаза.

Беляшонков понял все.

«А ну как узнают?!» — испуганно дрогнули в ответ его выгоревшие ресницы.

«Я буду стоять на своем!»

«Боюсь… не могу…»

«Я окажу: он врет! Будут снова бить обоих».

Поединок их длился мгновение перед тем, как офицер задал вопрос.

— Да… — сказал Беляшонков и тут же залепетал, стараясь, на случай, выгородить себя:

— Я в Журавлином яру всего раз был… Он вел! Он лучше знает.

Офицер понял его в том смысле, что Иван признает право получения награды за соперником.

— Хорошо, — сказал офицер, пряча браунинг в карман. — Пастуху пистолет не нужен, а ты его заработаешь в следующий раз.

Вдруг треснул выстрел. Показалось — кто-то сушину сломал. Говор смолк, будто обрубленный. И тут Матвейка увидел, как «обер», странно подрагивая и хватаясь белыми руками за воздух, медленно валится на спину.

Фашист упал плашмя, земля, не принимая его, слегка подбросила мертвое тело.

Солдаты повскакали с кочек, еще не понимая, что случилось. Фельдфебель громко пролаял команду. Тотчас гитлеровцы залегли и отрыли огонь по ивняку.

Оглушенный треском автоматов, Матвейка приткнулся за кочку. Иван, всхлипывая, совал под него голову. Так продолжалось несколько минут. Потом фельдфебель снова выкрикнул команду, и немцы, по двое, по трое, начали перебегать назад, к кустам.

Крайцер поднял мальчишек и велел отходить вместе с солдатами, тащившими тело обер-лейтенанта.

Они долго сидели в ивняке, прислушиваясь к стрельбе. Фельдфебель рассылал автоматчиков по всем направлениям. Но гитлеровцы так никого и не обнаружили.

— Зачем привел на узень? — шепнул Иван.

— Мало ли куда фашисту хочется! — ответил Матвейка. — Запомни: сболтнешь кому, скажу — в сговоре с тобою вел.

— Не-е, хрест во все брюхо — молчу! Побьют жа!..

Сбежать Матвейке удалось лишь тогда, когда вернулись на лесосеку и гитлеровцы занялись погрузкой в машины. Иван увязался за ним следом.

— Чего ты? — сказал Матвейка. — Мог бы подъехать с ними до деревни.

— Катись они!.. — сказал Иван, сплевывая сукровицу, все еще сочившуюся из десен после допроса фельдфебеля. — Глядеть на них не могу больше!

До тошноты хотелось есть. Но прежде, чем идти в деревню, надо было заглянуть в большой березник. Как там беженцы? Приходил ли к ним Парфен резать бычка? Или они весь день голодные — коров сегодня на поле не выпускали.

Матвейка, не таясь теперь, рассказал обо всем.

— Давай забежим к Позднячихе! — предложил Иван. — Малость кругу дадим, зато бабка покормит. Если Климушка дома, может и заночуем?

— Верно, — согласился пастух, — а то утром опять нас в провожатые загребут.

— На кой нам!..

Вечерело. Усталость давала о себе знать. Болело и ныло все тело, а главное — обессиливал голод.

Из леса выбрались невдалеке от избушки. Блеяла недоенная коза, поросенок исходил в хлеву визгом. Ребята уже прикидывали, чем угостит хлебосольная Позднячиха, как вдруг заметили около прясла знакомые мотоциклы и Никишку, бегущего по двору от погреба.

— Ну змей же собака! — яростно выругался Матвейка. — Житья не стает!

— Пошли домой, — уныло прошептал Беляшонков.

— Прежде — в большой березник. Людей надо предупредить, пусть сейчас же уходят в лес.

Идя вдоль опушки, они обогнули сосновый мысок, врезавшийся в пшеничное поле, и тут их насторожил странный тихий и смурый звук. Нельзя было понять, откуда он доносится, — из леса, из пшеницы или из березового околка.

Кто-то выл — тягуче, больно, выл, казалось, без слез, но всем нутром, всем существом своим.

— Волчица, что ль? — приставил Иван ладонь к уху.

— Несхоже, — сказал Матвейка.

— Боязно. Айда лугом домой…

— Погоди. Ни волк, ни собака…

Немного спустя они подошли к сросшимся корнями трем дубкам. На фоне темных кустов опушки резко выделялись из травы два желтых бугорка: один посветлее, с подсохшими комьями, прибитый дождем, другой совсем свежий, — суглинок на нем еще не обветрился. Старуха в черной кацавейке, босая, простоволосая, упираясь оземь костлявыми скрюченными руками, стаяла на коленях и, положив голову на свежую насыпь, выла.

— Позднячиха! — вскрикнул Матвейка, в груди у него захолонуло.

Она выла без слов, без причета, почти не шевелясь. Только затылок ее с растрепанными сизыми косицами покачивался из стороны в сторону, будто старуха пыталась зарыться головой в землю. Было в ее голосе и покачивании головы что-то жуткое, смертное, что и горем даже назвать нельзя.

Мальчики приблизились. Матвейка наклонился к старухе, словно пытаясь прочесть на ее лице: что случилось?