Железная команда

Тело умершего партизана гитлеровцы повесили возле здания сельпо на суку придорожной липы — для устрашения, хотя в деревне и устрашать было уже некого.

Деда Антона куда-то увезли на грузовике. Про старика рассказал Петька, Марийкин сверстник, опухший, болезненного вида парнишка с обгорелыми бровями и ресницами. Петька заметил из окна своего дома, как деда Антона и еще одного дряхлого колхозника полицаи заталкивали в крытый грузовик.

— В Хмелевку повезли, — сказал Петька. — В Хмелевке штаб. Туда всех угоняют.

То, что дедушку повезли не одного, почему-то немного успокоило ребят. Но зачем он гитлеровцам?

— Что же нам делать?.. Что делать? — кусая нижнюю губу, бормотал Костя.

Марийка знала, ЧТО ДЕЛАТЬ. Она знала это с той самой минуты, как фашисты покинули их избу и у нее прояснилось сознание.

— Пошли в Хмелевку, — предложил Костя, — надо узнать, что с дедушкой…

Марийка медленно покачала головой.

— Трусишь? — прищурился мальчик.

Нет, она не трусила. Просто идти в Хмелевку было бесполезно: помочь деду Антону они не могли.

Костя, наконец, обратил внимание на странное, каменно-спокойное выражение лица Марийки. Он принял это за признак равнодушия к судьбе деда Антона и обиделся.

— Ну, что ты молчишь? Идешь в Хмелевку? — настаивал мальчуган.

Что она могла ответить ему?

Жил до войны в их деревне одинокий безродный парень, Ваня Глухарь. Он трогательно любил ребятишек, мастерил для них забавные игрушки. Но они, дети, в том числе и Марийка, считали его дурачком, потому что Ваня был глухонемой. Когда он хотел что-либо сказать, то мычал и смешно жестикулировал.

Марийке казалось, что вот так же и ее посчитают за дурочку, если она теперь попробует объяснить. Нет, лучше молчать. Да и не стоит вмешивать Костю в то опасное дело, которое она задумала, — одна справится.

— Конечно, что тебе дедушка. Ты, кажется, с перепугу того… — Костя повертел пальцем у виска и пошел прочь, смахивая слезы.

Обида на время обессилила ее. Трудно дыша, Марийка добрела до своей запертой избы, опустилась на плоский камень, служивший ступенькой крыльца. Она бы заплакала. Она хотела заплакать — слезы горячим ключом кипели где-то в горле. Но, потеряв дар речи, она как будто разучилась и плакать. От этого было еще тяжелей.

Потом горечь обиды поутихла. Вернее, Марийка начала думать о другом. В памяти вновь и вновь вставали бешеные крики эсэсовцев, раненый партизан на скамейке. До мельчайших подробностей припоминалось все…

«Что же я сижу? — поднялась Марийка. — Дедушки нет, Костя — глупый, ничего не понимает. Я должна, больше некому».

Она отперла тяжелый висячий замок, вошла в свою избу. Было холодно. Пахло гнилой картошкой. От знакомых, привычных предметов веяло чем-то неживым, будто раньше все они — стол, печка, кровать с полосатой перинкой, полка с учебниками — были живыми, а теперь умерли.

Марийка обшарила стенной шкафчик, заглянула в ящик стола. Большая деревянная солонка была пуста.

Вспомнила, что соль мама хранила в чулане, в старой, щелеватой ступе. Ключ от чулана куда-то запропал, пришлось сбивать пробой топором.

Соли в ступе оказалось всего стакана четыре. Марийка знала, что в доме деда Антона и того не набрать. Для тридцати трех человек этого было мало. Волей-неволей надо было идти, просить взаймы.

Чтобы скрыть свою немоту, Марийка большим платком замотала себе рот и шею, а на листе бумаги крупными буквами написала, что заболела, потеряла голос и просит одолжить ей соли. Захватив полотняную сумку, с которой когда-то бегала в школу, она пошла по деревне, прикидывая в уме, к кому зайти, а чей дом лучше пропустить.

В одной избе ей дали с полкилограмма. В другом месте удалось добыть побольше. Зашла в Петькин дом и тут неожиданно наткнулась на полицаев — тех самых, что утром тащили пленного партизана.

Столкнувшись с ними, Марийка растерялась, хотела бежать — и это насторожило полицаев.

— Стой! — схватил ее за плечо тот самый краснолицый верзила в резиновых сапогах, который бил пленного.

Она даже не успела сунуть за пазуху листок бумаги, который держала в руках.

Полицай вырвал листок, прочел вслух.

— Соли тебе? — сказал он и переглянулся с приятелем. — А в сумке что?.. А ну, признавайся, зачем тебе еще соли?

Марийка испугалась. Она испугалась, что язык ее вдруг как-нибудь заговорит.

— Отвечай! — рявкнул полицай.

«Мама, мама, мама…» — твердила про себя Марийка, будто слово это могло охранить ее от злобы предателя.

Полицай заправил свои холодные пальцы к ней за ворот, под платок, притянул к себе. Свободной рукой коротко размахнулся:

— Говори!!!

Глядя в его зеленоватые волчьи зрачки, она до хруста стиснула зубы.

Оглушительная красная вспышка ослепила Марийку. На мгновение почудилось, что голова ее раскололась, как глиняный горшок от удара камнем.

Она бы свалилась на пол, если бы холодные пальцы полицая, подобно железным крючьям, не удерживали ее на весу.

— Душегуб окаянный, за что дите бьешь?.. — проник до Марийкиного сознания слабый голос. Она услышала еще чей-то крик и плач. Потом увидела рядом горбатую Петькину бабку.