Железная кость

С этой чушкой уже все понятно: он для монстра, Чугуев, — уже не деталь, ни во что уже быдло нельзя посвятить… или, может быть, верит Угланов, что Чугуева держит и ведет сила ненависти к Хлябину, человеку, который жену его взял? Да ну нет, разве только сивуху в Чугуя зальет, но по этому пню сразу будет понятно, что правда, что деза, — очень просто, дурдизель, устроен: снаружи — несгораемый шкаф, а внутри — чисто малый ребенок. Две копейки закинуть сквозь прорезь во лбу — и все выдаст, автомат газводы, потечет: ах, Натаха, Натаха, не надо, не бери ты ее у меня насовсем.

Прицепить его к монстру, муфлона: пусть сечет каждый шаг, каждый шорох на промке, а потом и придавить это быдло за то, что на хозяина руку занес, за испарину страха и дрожь в животе.

Декабристку вот эту надо было понять, Станиславу. Выходило окно кабинета его прямиком на беленый брусок, палисадник санчасти: тут транзитный вокзал для единственного, неподвижно и немо голосующего пассажира, через эту Вощилову все он, Угланов, задумал проделать: потеряла ребенка, зарезала и себе не простила того, засадила себя в эту зону по месту рождения — и сейчас, очумелая от одиночества, мертвой хваткой последней безмозглой любви в мастодонта вцепилась, ослепленно и радостно все готова для монстра исполнить: им же ведь, благородным, простого человечьего счастья не надо, обязательно жертвовать надо, обрядить свое бешенство матки во что-то высокое… А Угланов вот все же ее растопил по-мужски, замороженную, — это тоже отдельно покалывало Хлябина, как и всякая сила в ком-либо другом.

Вознесенский — две стрелки, от Угланова и декабристки, вели к архитектору, инженерной башке — при контакте, сложении с молотилкой монстра получаем подкоп или что-то похожее. В месте хлябинской силы отребье частенько выбирало крысиные способы бегства — говностоком, котельной, дренажной системой… Хлябин дергал, вставал на чугунные крышки всех люков и сразу упирался в «заварено», «стоп»: сводный план инженерных сетей не показывал ни единой железобетонной кишки, никакого сквозного прохода — в ста пятидесяти(!) метрах во всех(!) направлениях от жирно обведенной в кружочек санчасти. Это надо долбаться пол монстрова срока лишения свободы, да и кто будет грызть для него эту землю, чьи зубы? Старый Сван со своей волчьей сворой обнюхали монстра еще в самые первые дни и, отпятившись, больше к нему не цеплялись, с монстром сосуществуя, вернее соседствуя, как зверье в зоопарке с каким-нибудь гиппопотамом: этот вот — не из наших степей и лесов, жрет другое, других и вообще просто слишком большой.

Он, конечно, вполне допускал: мог Угланов кого-то из урок купить, посулить сразу столько всего в заповедном голубом океанском сияющем «там», что до хруста разинется пасть. То, что нет никаких шевелений, ни о чем еще не говорит: уж кто-кто, а он, Хлябин, давно изучил эту волчью породу: никогда и никто еще в зоне, даже самый нюхастый, матерый главопер, не сумел уловить всех их, урочьих, цинков и пропулей, неприметных мгновенных сцеплений хлопочущих рук и немых маяков — это ж как муравьиная куча, как блохи — это вам не со спутника, не с ночных беспилотников обнаруживать по тепловому излучению в пустыне подвижные пятна; никакие деревья из видеокамер, насажденные в зоне, не помогут поймать упреждающий выблеск заточенных урочьих глаз. В зоне, как и на кладбище, нет инноваций, исполняется все по старинке, руками. Не фиксировать надо, а опережать, знать и видеть, как думает тот и другой человек, и тогда ты поймешь, что он сделает, что не сделать не может. Очень просто звучит, а исполнить — это надо вот Хлябиным быть.

За свои четверть века караульной сперва, а потом разыскной песьей службы перевидел он тысячи хитрых, простодушных, трясущихся тварей всех пород и мастей, и теперь каждый был для него словно «купрум» или «феррум» в таблице — сразу видно, в какие может соединения с другими вступить и какие с Углановым образовывать сплавы; люди, в общем-то, все одинаковые, каждый — всего несколько мест для удара молотком или спицей: одного вон киянкой по пальцам или член покажи — и он сразу же брызнет, как мозгляк Вознесенский, а другой — переносит огонь, все физически вытерпит, но ударь по родному, пригрози сделать больно ребенку, жене — и уже ничего от терпения и силы его не останется, целиком будет твой, как Чугуев.