Железная кость

— Костылями давай шевели. Твое дело — отрыв полноценный дать сегодня к семнадцати ровно. А чего тут хозяевам надо, того, может, вообще тут на сто километров во все стороны нет. Гражданин инженер обещал там кому-то настоящую жилу — вот с него пусть и спрашивают. Ну а с нас спрос какой? Глубже в землю уже не зароют.

— Не скажи, не скажи. Могут и докрутить, если что.

— Это что за хозяин такой, интересно?

— А тебе не без разницы? Кто на этой руде, если есть она тут, хочет руки погреть. Он тебя не помилует и амнистию не выпишет. Кто бы ни был, а ты для него — только палка-копалка с глазами.

3

В столовой — гвалт да теснота непроходимая, один прям к одному стоят бригадники и спинами, плечами у кормушки, как в щековой дробилке, трутся. И музыка уже за занятым бригадой столом — в двадцать рук исполняют на мисках наилучшую музыку, выгребая кулеш и выскабливая нифеля свои до чистоты. Напоролись до тяжести в брюхе — и к себе по вагончикам — рухнуть, растянуться у печки, сомлеть, это их уж законное время, полчаса до гудка, что погонит всех вниз, но вот только дошли, прикорнули, как бегут уже к ним контролеры: «Подымай свою шоблу, Бычуткин, прям сейчас заряжать начинайте». И у всех в глазах — счетчик, обратный отсчет. И чего ж им, бригаде, права, что ль, качать?

Пересилили сытую, сонную тяжесть и опять — в глубь земли по дощатым ступенькам, сто ступенек — меняется цвет горизонта: рыжина, темнота глинозема, серо-желтая толща песков, грязнобелый бугристый, ноздреватый ракушечник… и опять уже донный матерый гранит. У забоя — комиссия: контролеры, нарядчики, Петрушевский с планшетом. Толчею создают, и прирявкнул Бычуткин на них, нажимая глазами: уйдите! И работают молча в забое уже, не смотря друг на друга, каждый зная свое назначение: из забоя колонки выносят и пушки, под дощатым навесом Тимошенки колдуют — сквозь воронки в патроны заливают водичку, снаряженные пробки вворачивают в трубки; с трансформаторной будки катушку Крохалев с Савчуком покатили, по траншее разматывая кабель двужильный, и вот уже патроны-пальники со всею нежностью в забой передаются, таящие в себе гремучий студень недоноски с длиннющими корявыми хвостами проводов: ко дну их первыми решил Бычуткин ставить, чтоб сконцентрировать взрывную силу в глубине, — словно новорожденных котят, их Валерка с Казанцем у зияющих в камне шпуров принимают, облепляют мягчайшей глиной по темечку и тишайше, грабительски в устье вставляют. Словно свечку какую — в это самое, как гинекологи. И теперь вот продвинуть алюминиевым мягким забойником их на всю глубину до упора. Не встряхнуть только капсюль внутри, а не то сам себя абортируешь. Продвигаются плавно по гладким гранитным стволам. И провод тянется по стенке двух с половиной метрового шпура. Упирается в дно боевик, и за ним еще по три зарядных патрона вдвигаешь. Пыж из глины и клин деревянный. Забиваешь кувалдочкой в устье. И хвосты проводов из забитых пробоин свисают и стелются — подрывная электропроводка двадцатого века по породе дремучего палеозоя или как его там? — все вот эти слои, под которыми кости динозавров и прочих рептилий в глубинные недра вмурованы. И сплетается сеть из корявых медных жил в силовой изоляции — лишь пятнадцать минут на коленях ползком, чтобы дрогнула эта гранитная вечность.

Быстро делали всё, все патроны загнали, все клинья, но на правом отбойном краю вдруг уперлись Кирюха с Казанцем во чтото негаданное, и тут же порскнуло сквозь зубы матерное слово — в понимании, что нарушилось в плане закладки решительно все и придется с начала. Вот то самое, страшное — ни туда ни сюда. Застрял у них там пальник — в самом устье. И уже не нажмешь на него даже с самой малой силой!

— Ты чем забуривал, порчак?! — Коля-Коля скатился в забой и Казанца с тяжелой мукой неузнавания рассверливал: кто же это такой? — Ты коронку своими глазами смотрел?! Видел, она сработанная, видел?! Видел, диаметр не выдержать на протяжении шпура?! Или чего — только бы кончить побыстрее? Сука, впадлу коронку лишний раз поменять?! Ты ж нормальный был парень, Казанец, всегда! И чего нам теперь? Ты зубами мне этот вот пальник достанешь?! — С позорным, вывернутым наискось лицом стоял Казанец перед ним и глазами искал пятый угол. — Мамкиной норкой отпалка вся накрылась! Все пошли из забоя!

И полезли гуськом, встали кругом и смотрят друг на друга, как нищие шарят в карманах. «Где коронки-то на „поменять“? Лишних нет, не дают. Ну а эти хоть как перетачивай — толку?» — «Да что теперь про это? Все, уже сидит. Чего делать-то, а?» И вон «Урал» ползет уже по съезду с горизонта и неуклонно хищной мордой нарастает, зубами вездеходных протекторов огромных, и Маркин на подножке — ну чистой легавой в камуфляже с натянутого рвется поводка. А за ним сам хозяин из кабины вываливается — подполковник Меньжухин, отрастивший брюшко на сидячей работе, с плоским, мягким, уступчивым вроде лицом, но с колючим ледком в неподвижно наставленных, немигающих глазках.