Железная маска (сборник)

Иной раз море внезапно принимает свинцовый оттенок, ветер падает, жизнь в Палермо замирает. В эти дни с юга на север проносятся кроваво-красные облака, предвещающие сирокко или «хамсин», – подлинный бич арабов. Его горячее дыхание, родившись в ливийских песках, обрушивается на Европу усиленное гневом юго-восточных ветров. Тотчас же все пригибается к земле, вся природа трепещет, сетует, и Сицилия стонет, словно перед извержением Этны. Люди и животные лихорадочно ищут убежища и, найдя его, с трудом переводят дух – ведь сирокко побеждает любое мужество, подавляет любую силу, парализует любую деятельность. Палермо проходит через семь кругов ада, и длится это до того мига, пока чистый ветер, долетевший из Калабрии, не вернет силы погибающему городу. Воспрянув под таким животворным дуновением, Палермо облегченно вздыхает – так вздыхает человек, очнувшийся после обморока, – и беспечно возвращается к своей праздничной и радостной жизни.

Таким был октябрьский вечер 1803 года: сирокко дул весь день, но на закате небо прояснилось, море снова поголубело, со стороны Липарских островов повеяло прохладой. Как уже упоминалось, такая перемена погоды оказывает освежающее действие на все живые существа, которые понемногу выходят из оцепенения: можно подумать, будто присутствуешь при сотворении мира. К тому же Палермо, как мы уже говорили, более всех иных городов подобен истинному Эдему.

Среди дочерей Евы, обитающих в этом раю и занимающихся главным образом любовью, жила некая молодая женщина. Ей суждено сыграть в нашей истории столь важную роль, что нынче же следует обратить внимание читателей на нее и на виллу, где она живет. Выйдем же из Палермо через ворота Сан-Джорджио, оставим справа Кастелло-а-Маре и дойдем, никуда не сворачивая, до мола. Затем, пройдя по берегу моря, остановимся у восхитительной виллы, расположенной среди прекрасных садов, доходящих до подножия горы Пеллегрино. Эта вилла принадлежит князю де Карини, вице-королю Сицилии, который правит островом именем короля Фердинанда IV, что вернулся в Италию и вступил во владения своим родным городом, прекрасным Неаполем.

На втором этаже этой изящной виллы, в спальне, обитой ясно-голубым атласом, где занавески подхвачены шнурами, усыпанными жемчугом, а потолок расписан фресками, отдыхает на софе молодая женщина в домашнем капоте. Руки ее бессильно свесились, голова запрокинута, волосы растрепались – она лежит неподвижно, как мраморная статуя, но вдруг легкая дрожь пробегает по ее телу, щеки розовеют, глаза открываются. Теперь чудесная статуя ожила, вздохнула, протянула руку к мраморному столику с серебряным колокольчиком. Лениво статуя встряхивает колокольчик и, утомившись от одного этого движения, откидывается на софу. Однако серебристый голос колокольчика услышан. Дверь отворилась, и на пороге встала молодая хорошенькая камеристка, небрежность в туалете которой утверждает, что и она испытала на себе действие африканского ветра.

– Тереза? – хозяйка томно повернула голову к двери. – Господи, как душно. Неужели сирокко никогда не кончится?

– Что вы, синьора, ветер стих, теперь уже можно дышать.

– Принеси фруктов, мороженого… и отвори окно.

Тереза выполнила оба указания со всей расторопностью, на какую была способна: она и сама чувствовала еще некоторую вялость. Девушка поставила лакомства на стол и отворила окно, выходящее на море.

– Не печальтесь, ваше сиятельство, – обернулась она к госпоже, – завтра будет прекрасный день. Воздух прозрачен, и, хотя уже начинает смеркаться, остров Аликули прекрасно виден.

– Да-да… от свежего воздуха мне стало лучше. Дай мне руку, Тереза, я попробую добраться до окна.

Тереза подошла к графине. Та поставила на стол почти нетронутое фруктовое мороженое и, опираясь на руку камеристки, словно сквозь силу приблизилась к окну.

– Как хорошо! – сказала она, глубоко вдохнув. – Этот ветерок возвращает меня к жизни! Подвинь кресло и отвори окно… Да-да… то, что выходит в сад. Благодарю! Скажи, князь вернулся из Монреаля?

– Нет еще.

– Тем лучше: я не хочу, чтобы он видел меня такой измученной и бледной. Должно быть, я выгляжу ужасно.

– Госпожа графиня никогда еще не была столь хороша… Думаю, во всем Палермо не найдется женщины, которая бы не завидовала вам, ваше сиятельство.

– Даже маркиза де Рудини и графиня де Бутера?

– И даже они, синьора.

– Похоже, князь платит, чтобы ты мне льстила.

– Клянусь, я говорю то, что думаю.

– О, как прекрасна жизнь в Палермо, – сказала графиня, дыша полной грудью.

– В особенности если ты знатная, богатая и красивая женщина двадцати двух лет, – заметила с улыбкой Тереза.

– Ты права, дитя. Поэтому мне хочется, чтобы все подле меня были счастливы. Когда твоя свадьба?

Тереза ничего не ответила.

– Отчего ты молчишь? Разве она не в будущее воскресенье? – спросила графиня.

– Да, синьора, – кивнула камеристка, вздохнув.

– Что случилось? Уж не намерена ли ты отказать жениху?

– Нет, ваше сиятельство, все уже договорено.

– Тебе не по нраву Гаэтано?