Железная трава (сборник)

Наконец, нанялась на Арбате в трактир я, судомойкой.

Вот уж работка! Начиналась с трех утра, кончалась в одиннадцать ночи, а оплата за эти двадцать часов — десять копеек. А пища какая! Не стали бы и свиньи кушать.

Понравилась я кассиру, устроил меня подавальщицей у прилавка. Теперь не десять выколачивала я, а двадцать, только… не стерпела тут и недели…

Шум, гам, пьяная шваль и каждый, окромя кассира того, норовят обласкать тебя: кто ущипнет, а кто и облапит…

Выручил один завсегдатай, рабочий с завода: был он пьянчужка, а сердцем услужлив, на других, здешних, непохожий.

Отвел он меня на завод, через кума на работу просунул. А завод тот не простой, снаряды выделывал.

Назначили меня в желтое отделение, мелинитом да порохом начиняли там гранатные стаканы.

Я бы тогда в самый ад пошла, только б долой из трактира! А и впрямь в ад попала… С первого утра началась беда. Вижу, снимают у ворот рабочие всю одежонку и идут в нутро, а внутри и бельишко прочь, на плечи — больничный халат, на рожи — маски, к ногам — деревянные колодки…

Кругом часовые!

Впихнулась я в цех, и сразу у меня голова кругом… Воздух тяжелый, станки да колеса, а как заработал мотор, как воскружились шестеренки всякие да поползли отовсюду привода змеями, так я и замлела…

В воздухе ветер, как от тысячи веялок, гвалт, крики, ругань… Стою я дурочкой, о маске забыла и вижу: всё на мне желтым становится, а прядки волос как в кровь опустили… Хотела закричать, да вдруг закашляла, зачихала, поднялась страшная рвота… Пробегал мимо табельщик, увидел — станок вхолостую гуляет, а я подле как чушка на полу валяюсь. Заорал на меня:

— Ишь ты, телячьи нежности! Живо на работу, а не то к чертовой матери!..

Прокопалась я, по указке соседей, кое-как до смены, а наутро в контору:

— Пожалуйте паспорт!..

Улыбнулся конторщик.

— Ну, нет, — говорит, — паспорта тебе не дам… Раньше месяца никого не пускаем…

Я так, я этак. Отослал к директору. Директор вроде бы как удивился, что самовольно к нему, расспросил. Говорит:

— По-нашему положению нельзя отпустить вас… Одно предлагаю: няней ко мне. В фартучке ходить будете, в кокошничке, в туфельках!..

А сам на меня из-под очков зарится.

«Ну, нет, — думаю, — знаю я, как чисто ходят!»

— Спасибо, — отвечаю. — Только уж вы не обессудьте… Отдайте мне паспорт!..

Вдруг, приподнявшись, заорал директор:

— Вон, паршивая! Смеешься?

Пошла я, заплакала. Куда без паспорта? Да и скройся куда, все равно по карточке сыщут, в дезертирах объявишься.

С месяц страдала я в «желтом» отделении, а там — комиссия: постучала, послушала, нашла биение сердца. Перевели в прессовальную, где прессовали гранаты.

Еще месяц промучилась я. Отпустили!

И не мила мне стала Москва, не мил весь свет… Бежать, но куда? Где дороги мои?.. Кто поджидает?..

В ЦАРСКОЙ СТОЛИЦЕ

Сбили меня люди в Питер податься, а тут еще вспомнила: жил там, на ткацкой, дедушка мой. К нему-то я и припожаловала.

— Не вовремя, внучка, бог тя принес! Нам тут самим до себя…

Обидели меня слова эти Панкрата Максимыча. Ну а как пригляделась к царскому городу, поняла деда, простила.

Худо, худо нашему брату жилось в те поры. Ох, как худо! Теснота, давка, безработица. Цены на продукты скачут на тройке, а заработок… раком пятится. Главное же, без глаз были фабричные, в темноте, в бестолочи, брюхом одним, можно сказать, жили…

Определил меня дед кое-как на свою фабрику. Фабрика та огромная. Шла днем и ночью. Рабочих на ней, считая подростков и женщин, с тысячу было. Работали часов по двенадцати.

Машины на фабрике новенькие, заграничные, все станки-живчики, а порядки, говорили люди, как при царе Иване: нишкни, не дохни, каждому кланяйся, за каждый промах — ругань да штраф.

Работка на этом деле показалась мне с непривыка вовсе горькой. Бывало, ждешь не дождешься гудка, на отдых тянет, а отдыха сразу нет. К деду придешь — в подвале обитал он — со стряпней возись, бельишко ему да себе постирай, одежонку заштопай.

И суров был дед ко мне. Иной вечер слова не вымолвит, все у икон своих, — полон угол икон у него!

Помню, пожаловалась я на складского приказчика, на Кузьмина, за охальство его, а Панкрат Максимыч, дедушка мой, меня же и заупрекал:

— Сама, небось, хвост задираешь, людей на грех наводишь… Молись, дура, сокращай плоть!..

А молиться я вовсе не мастерица была. За это и за иконы обижался на меня дед. Бывало, просит:

— Протри, Груня, гущицей Спаса… Эвон как потемнела ризница-то…

А я у корыта вожусь или с иглой лямку тяну, в глазах-то песок.

— Ладно, протру!..

Обещать обещаешь, а сделать — ни-ни: не то что Спаса, себя никак не образишь…

Раз чуть из дома не выгнал меня дед. Из-за тех же икон, из-за бога. Вот какое дело вышло. Случилась на фабрике беда на моих глазах. Повел раз дед меня в свое отделение: пускай, мол, видит, как я, старый, мытарюсь тут!

Ну и действительно, работка! Шум, гул… Из-под валиков — хлопок, как мыльная пена, и пыль от хлопка такая — не продохнуть!..

Кашляла я, пробираясь в тесноте за дедом к его машине, и все мне чудилось, что вот-вот угожу под ремень или в зубчатку.