Железная трава (сборник)

— То есть, как это не уйдет, если он уже… сбежал!.. — вскипел Алкаиров и даже привстал у стола.

Губернатор поморщился, застучал о стол двумя пальцами.

В кабинете повисло тяжелое молчание. Стало слышно, как трещат в соседней комнате дрова в камине и тихо отсчитывают секунды старинные бронзовые часы на мраморном постаменте.

— Итак, господа, приступим к делу…

В голосе губернатора звучало раздражение, но было в нем и еще что-то новое, близкое к надсаду, к отреченности.

— По-моему, картина ясна, — заговорил прокурор, откидывая тонкими пальцами крылья своей седеющей бороды. — На Петроград мы рассчитывать не можем, а действовать надо… Значит, необходимо принять меры самим, на свой страх… по своему разумению!..

— То есть? — вскинулся управляющий казенной палатой, и по его круглому, с добродушными залысинами, лицу мелькнула тревога.

— Как вам сказать, — уже нетвердо продолжал прокурор, — действовать — это ясно, но в какой именно форме и с чего начать — тут, извините… следует подумать…

— Так! — поднял губернатор голову. — Дальше?..

Трудно было понять, чего хочет губернатор, всем было неловко и тягостно.

Со своего стула поднялся полицеймейстер.

— Извините, ваше превосходительство! — произнес он. — Тысячу извинений! Но, ей-богу, время не терпит…

Он стоял, почтительно склонившись, и требовательно, как слуга, подсаживающий больного господина в кресло, взирал на губернатора.

— О да, конечно!.. — отозвался тот, помолчал и добавил, обращаясь ко всем: — Итак…

Слышно было, как где-то вдали, за стенами, цокали о мостовую подковы.

— Разрешите! — подался вперед полицеймейстер. — Я человек простой, солдат, больших планов не предложу… У меня был дед, служил полковым командиром на Кавказе, а служба там была в те годы беспокойная: чечня и прочее… Так вот он всегда нам говаривал: «Никакой враг не страшен, ежели солдата на изготовке держать будем». Вот-с!.. Исходя из вышеуказанного, я и посмел бы теперь предложить следующее… Понятно, при условии, ежели их превосходительство найдут уместным открыть, так сказать, наступление немедленно…

Что-то беспокойное, колючее, как искра разомкнутого тока, прошло по креслам. Советник нахмурился, вице-губернатор полез за новой папиросой, а прокурор захватил в щепотку клок бороды и сунул в рот.

— Да ты не тяни, — желчно бросил полицеймейстеру Алкаиров.

— Я предлагаю… — Полицеймейстер понизил голос. — Немедленно предписать всем чинам полиции оставаться негласно на своих постах… Это во-первых! — Он загнул при помощи правой руки палец на левой. — Затем, сегодня же вывести из казарм за город, в дачные места, всю дружину стражников… Это во-вторых! — Он загнул второй палец. — Затем, через кого следует, в ближайшие же дни привлечь бригадного начальника, а через оного верное долгу офицерство…

— Все? — спросил губернатор, видя, как глаза окружающих с плохо скрытым томлением обратились к нему.

— Пока что… все! — отчеканил полицеймейстер.

Губернатор густо сопел носом.

— Слабо, — сказал он, закрыл глаза и забарабанил о стол старческими, в узлах, пальцами. — Слабо…

Вокруг оживленно и ласково, как бы стряхивая с себя тяжесть, закивали ему: так, так.

Но это молчаливое поддакивание, сопровождаемое улыбочками, изменило настроение губернатора.

В дверях показался камердинер.

— Ваше превосходительство, кофе!

Брезгливо отмахнувшись, губернатор встал.

— Полицеймейстер прав! Нельзя сидеть сложа руки… Понимаете, нельзя! Нельзя!.. — Голос его метался и похрипывал, в глазах прыгал испуг, а вокруг молчали.

К вечеру, когда из белого губернаторского дома выходили, подняв воротники, гости, — за городом, у желтых казарм, похожих на остров среди темнеющих степей, бурлило бесшабашное солдатское веселье.

Сотни мужиков, одетых в шинели, почуяв земляной дух весны, с мрачным остервенением драли глотку, барахтались на грязных лужайках и выбивали ногами, под гулкую дробь барабана, извечную «сударыню-барыню». Тут были краснощекие, гибкие, как язи, допризывники и бородачи-второразрядники, кряжистые и мешковатые. Одни, как бы хвастаясь друг перед другом, задорно и пьяно носились в кругу; другие степенно стояли в сторонке, — но все чувствовали, что сейчас для них нет ни фельдфебеля, ни ротного командира.

У больших полуразрушенных ворот грызли семечки. Торговались с лоточницами. Мяли у заборов гулящих девок, этих беззаботных и жалостливых подвижниц среди моря буйной людской плоти.

Эх, жарь, говори,
Ничего не доноси
Изуверу моему,
Командиру ротному… —

заливался в кругу голос запевалы.

Ничего не доноси, —
Все в могилу унеси… —

вторил хор весело и угрюмо.

Многоголосый густой стон, дикие выкрики, камаринский гул барабана, хохот и плачущий визг женщин — все это сливалось в жуткий, лохматый гам, и издали было похоже, будто там, у казармы, во мраке, кто-то большой и могучий, высвобождаясь, бьется на вешней земле.

Так это чудилось и репортеру «Нашего края», прислушивавшемуся к гулкому сумраку.