Железная трава (сборник)

От этого мирного, узывчивого голоса на сердце у Фроськи отлегло, и почему-то замерещились давние образы: ткацкая, угретая июльским зноем; голая, в золотистом пушку, грудь соседа по станку, Петруши Ознайко; его голос, такой же вот мягко рокочущий, ласковый.

Не получив ответа, человек махнул в вагон, и оттого, как легко это далось ему, Фроська вновь насторожилась.

— Эй, гостенек! — окликнула она, попнувшись к двери. — Тужурку-то не замай: моя!

Тот же приятный, не раз, казалось, слышанный голос обогрел ее, как летний вьюн-ветерок:

— Мне твоего не надо!

— То-то, — более миролюбиво продолжала она. — А ты… Кто такой?

— А кто бы ни был, слабый пол не обижаю… Лезь обратно!

Человек неторопливо укладывался на полу.

— Оружие есть? — спросила, помолчав, Фроська, все еще оставаясь у насыпи.

— Есть.

— Клади в угол.

— Тце, тце! Да ты, я вижу, дошлая…

И, лежа, потянулся на локтях к двери:

— Ну-ка!

Фроська не шелохнулась, от широкого лица ее, как от земли, нагретой за день, веяло теплом, поблескивали белокипенные зубы.

— Вон ты краля какая, — похвалил он. — Ладно же, залезай…

Фроська подтянулась, перемахнула через порог. Он придержал ее. Она откинула его руку и поползла в угол. Оттуда, со свистом прихлебывая воздух, произнесла сурово:

— Здрасте пожалуйста! Звала я тебя?

Некоторое время молча косили в темноте глаза друг на друга: она — настороженная, чуть-чуть, по-птичьи склонившись вперед; он — заломив руки за голову, спокойный, уверенный в себе.

Темнота была тут беспросветная, и от темноты этой, густой, пахучей, Фроська плотно закрыла глаза.

И опять всплыли видения, путая прошлое с недавним, ткацкую — с госпитальной палаткой, счастливый любовный лепет Петруши Ознайко — с горячим бредом раненого красноармейца: «Фрося, Фросенька, сестрица…»

— Полынный-то дух, как хлодоформ, — проговорила она, следуя за своими мыслями, и облизнула губы.

— Хлороформ! — поправил он. — А ты, видно, из сестричек?..

— Кто, я? — хмыкнула она в нос. — Я… на все руки!

И по-иному, насупившись, спросила:

— Лиски-то в чьих руках?

— А тебе как бы хотелось?

Она подалась к нему ближе, заглянула в лицо ему и только теперь заметила темную повязку — от уха через всю гладко выбритую голову.

— Ой, раненый ты?

— Пустяки, пустяки, сестрица… Царапина!

Сказал и осторожно положил руку на ее колено.

— Раненых нынче много… — заспешила вдруг Фроська, стараясь не замечать его руки. — Вроде как горох в урожай… Убитых — один, два, а раненых — хоть отбавляй… В германскую войну крошили насмерть!..

— О, тогда не баловались, — согласился он.

Глядел вверх, на звезды, а рука ласковым зверьком возилась на упругом колене, поглаживала.

— По началу я шибко до недужных охотилась, — отстранив его руку, проговорила Фроська. — А теперь вот стрелком больше норовлю… Уж больно тяжко с ними, увечными, лазаретными!.. А ты кто такой есть? — как бы спохватившись, спросила она.

— Не видишь? Двуногий… как все!

— В разведке был, что ли? — не унималась она. — Из какой части?..

— Ишь ты, любопытная какая! — Голос его посуровел. — Да разве ж полагается свои части открывать?!.

Он помолчал, как бы прикидывая про себя, можно ли довериться ей.

— Из кадрового пополнения я, сестрица! В комбатах состою, да вот не повезло нынче нам: в клещи угодили…

— И сыпь, значит, кто куда? Так, что ли?.. — закончила она за него хмуро. — Эх вы… вояки!..

— С кем грех да беда не случается! — вымолвил он со вздохом. — И храбрость иной раз перед силою отступает… Ты вот тоже небось того… Где часть-то твоя находилась?..

— Где бы ни находилась, там теперь ее нету! — отмахнулась она и вдруг, насторожившись, затаила дыхание.

— Ты что?

— Почудилось мне…

— Почудилось! — кинул он насмешливо. — Видать, не из храбрых птичка… Эх, ты! А еще в штанах…

— Дык что? — воскликнула она хмуро, задетая его замечанием. — Небось под огнем раком не пойду!

— Ой ли? Ну, а если… к врагу в лапы угодишь… Тогда что?!.

— Так я и далась ему!

— Как так не дашься?.. Схватит тебя этак вот, под микитки да наземь!

— Не балуй!

— Из ваты, что ли?.. — Он перехватил ее за плечи. — Давно воюешь, красавица? Небось опостылело?!.

— Всяко бывает… — талым голосом отозвалась она. — Иной раз ничего, а иной и впрямь тоскливо станет… Особливо когда от своих отобьешься, вроде теперешнего… С людьми-то черт нипочем, а одной — худо: об себе вспоминаешь…

— Экое горе, — усмехнулся он. — О себе тоже забывать на след… Забыл цыган, что конь еды просит, да и уморил скотину… Авось и ты не каменная!.. Вон у тебя на губах-то… огонь!.. Дай-ка приложусь!

— Богородица я?..

Заулыбалась Фроська, мысленно озирая себя, а он привалился к ней, облапил, потянул к себе.

— Богородица в штанах… — бубнил, как в хмелю. — Святая с Лысой горы…

— Пусти, черт! — вскрикнула она, вскочила на колени, с силою толкнула его в грудь.

— Полегче! — выронил он хрипло.

Лежал молча, безразлично оцепенелый. А за дверью немо, в блаженном упоении, ночь прожевывала свою медовую кашу, и вверху сине и сыто щурились звезды.

Чуть погодя, оживая, спросил он:

— Слушай, пожрать у тебя нечего?

— Кабы было…

— Жалко! С полудня не ел…

— А ты не думай про еду-то, — посоветовала она участливо.