Железная воля

В свою палату Петя плыл на носилках. Ночью он не спал. Боялся, что, заснув, резким движением может случайно повредить глазам. Глаза болели. Лёжа на спине, он с завистью слушал лёгкий храп Бориса Фёдоровича и тоненькое посвистывание старшины. Петя думал о том, что глаза — самое основное в жизни. Правда, это была не его мысль, а мысль старшины, но понял её Петя очень ясно только сейчас, в первые часы своего прозрения. Раньше он об этом не задумывался, как вообще не думал о своём здоровье. Шёл дождь, и мама велела надевать калоши. Стоял на улице мороз, и мама завязывала горло шарфом. А Петя злился на неё. «Кутает, как маменькиного сыночка! — думал он. — Всё равно выйду на улицу и сниму». Теперь же ему очень хотелось, чтобы сейчас на постели сидела мама. Петя никогда-никогда не покинет маму, когда вырастет большой!

Под утро он заснул.

…Зрение улучшалось быстро. На пятый день врачи позволили повязку снять, и Петя уже самостоятельно мог ходить по больничным коридорам. Предметы и люди виделись ему ещё как в тумане или как в речной воде. Петя подходил к столу и с тихой радостью говорил: «Это стол!» Точно так же он узнавал и стулья, и шкафы, и кровати. Такая же радость была и в первом классе, когда Петька впервые из слогов научился составлять слова.

Он замечал, что надпись в коридоре «Не курить» с каждым днём вырисовывается всё лучше и лучше.

За день до выписки Петю вызвали в перевязочную. Врач усадил его перед таблицей, на которой были напечатаны буквы, уменьшающиеся в размере, и стал подбирать очки.

— Ну, как видно?.. Ясно? — спрашивал он, вставляя в специальную оправу выпуклые стёкла.

— Не… не очень, — отвечал Петя. — Всё расплывается.

— А ну-ка, попробуем вот это стёклышко. Прочитайте пятую строчку.

— Лучше. Ой, здорово как! Н, К, М, Б, Ы, Ш!

Петя прочитал и последнюю строчку. Шрифт её был совсем мелкий.

— Молодец ты у меня! — сказал врач. — В очках будешь сто процентов видеть!

«Четырёхглазый буду! — подумал Петя. — Ребята задразнят. А вдруг и Лёвка заступаться не будет?»

Но очки, которые сидели на носу, он снимать не собирался. Смотреть через них было удивительно приятно. Особенно за окно. Там уже лежал снег. Под солнцем он сверкал и слепил глаза. От больницы уходила санная дорога. Она была прямой и тянулась к лесу. Если идти по этой дороге, то можно прийти к своему дому. Иней лежал на стёклах, и Петя очень чётко различал причудливые его узоры.

Из перевязочной Петя побежал к себе в палату. Борис Фёдорович нашёл, что Пете очки к лицу. И даже сам примеривал их. Чтобы рассмотреть Петю в очках, он приближался к нему вплотную, нос к носу. Потом Петя присел возле тумбочки. На второй полочке, за коробкой зубного порошка, лежала записка от Лёвки.

Петя развернул её. Теперь он сможет её прочитать.

«Петя, здорово! — писал Лёвка. — Мне трудно тебе писать, потому что во всём виноват я. Мы с тобой были большие дураки. А снаряды, закопанные за сараем, я отдал дяде Матвею. Он влепил мне затрещину. Приходи быстрей, будем учиться вместе. Я тебе во всём помогу».

Петя разорвал записку. На сердце у него стало светло и хорошо. И какой Лёвка всё-таки хороший друг: «Я тебе помогу».

Петя задумался. Вот он видит — пусть без очков еле-еле, но видит, а ведь могло быть и так, что… нет, об этом даже трудно подумать.

И, чтобы развлечь себя, Петя вслух стал читать журнал «Огонёк», который лежал на тумбочке. Лейтенант и старшина попросили читать громче. Читал Петя до вечера. Он никак не мог оторваться от этих чудесных мелких строчек и разноцветных картинок.

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

В детстве я частенько слыхал, как мама говорила отцу:

— И что ты за человек! Ну ладно, я понимаю — ты занят, ни в кино, ни в театр не ходишь. Но хоть бы один раз догадался принести мне что-нибудь хорошее — ну, духи, что ли. Мне и самой нетрудно купить, но так хочется, чтобы ты подарил…

Отец преподавал в педагогическом институте географию. Дома, как мне казалось, он читал всегда одну и ту же толстую книгу. Он поднимал широкое доброе лицо, хватался за курчавые чёрные волосы и, глядя перед собой, шептал:

— Ой, убегу когда-нибудь на Мадагаскар! Убегу!

— Ну и беги, — отвечала мама. — Может быть, ты там перевоспитаешься.

Но однажды он пришёл домой сияющий и довольный.

— Ну-с, теперь, кажется, в точку попал. Вынимай! — сказал он и протянул маме портфель. — Ленты, кружева, ботинки — что угодно для души…

Мама радостно поцеловала отца, зачем-то подняла меня на руки и, покружив на месте, нараспев сказала:

— Посмотрим! Посмотрим, что наш папка принёс!

Она осторожно положила портфель на стол и раскрыла его.

— И зачем ты это принёс?! — ужаснулась мама. — На что мне тройной одеколон? Бреюсь я, что ли? Ребёнок какой-то…

В глазах у неё заблестели слёзы, пузатая бутылка тройного одеколона дрожала в её руках и жалобно булькала.

Мне стало очень жалко маму.

Тогда я понял, что мы с отцом найдём общий язык. Он ребёнок, как сказала мама, и я ребёнок. И я стал к нему приставать:

— Пап, купи мне золотую рыбку, а? Мне уже не хочется с Козьмой Прутковичем играть. Он царапается.