Железное поле

Правда, древний мир судил о смерти не совсем по-нашему, в его представлениях, пожалуй, было более оптимизма. Помните сказку о "Царевне-лягушке"? Она, как и большинство русских (французских, арабских, китайских и т. д.) народных сказок, воистину кладезь достоверных сведений о взглядах наших предков. "Сказка — ложь, да в ней намек", — это лишь половина истины. Сказка еще и "осколок древней правды". Ныне нас почему-то упорно приучают называть "сказкой" любую фантазию, любую невсамделишность, любой бред, тем самым низводя ее до примитивного дурачества, вздора, до младенческой игры в песочнице.

Итак, что же мы узнаем из "Царевны-лягушки"? Дочь царя теперь стала квакушей, но лягушечья кожа дана ей не навсегда. Придет срок, и она вновь превратится в миловидную девушку. Беда Ивана-царевича в том, что он оказался нетерпелив и, по неведению, раньше срока сжег лягушечью кожу своей суженой…

Никогда эта история не принадлежала к числу детских. Ее вполголоса выговаривал, какой-нибудь седобородый старик своему неглупому, практичному, женатому сыну, который слушал отца, затаив дыхание. Чем столь привлекательна для взрослого мужика эта история? Что такое важное ему сообщается? Речь в ней ни много ни мало идет о тайне загробной жизни. Разумеется, рассказывается обо всем в табуированной форме. Но сын в силах расшифровать поведанное ему отцом.

Вот так приблизительно выглядит "Царевна-лягушка" после расшифровки.

Конечно, смерть никому особой радости не приносит. Но не бойся смерти, сын мой. Ведь смерть — это цепь превращений. Предположим, умерла дочь знатного и богатого вождя. Что значит умерла? Перестала быть человеком. И только! Обернулась квакушей. Поживет свое в болоте. А придет срок новой ее смерти, нового превращения. И вернется она к прежнему виду. Затем вновь умрет и вновь обернется чем-либо: деревом, птицей, камнем у дороги. И опять, смертью смерть поправ, вернется в девичество… И тебе суждено, сын мой, ходить по сему вечному кругу. Такова она, великая тайна смерти. Не сознавайся, что ты в нее посвящен, и детям своим, когда они в ум войдут, расскажи о ней загадками…

Древние воззрения нет-нет да и сейчас порой дают о себе знать. Так, в отрочестве, запрещая бить лягушек, мне одна старушка говаривала: "Лягушки — бывалошные люди!"

Вера наших предков в превращения, конечно, смягчала трагичность человеческого существования. Но неприязнь к смерти, неприятие ее, даже в столь утешительной форме, оставались. Об этом убедительно свидетельствуют те же сказки, основная часть которых вращается именно вокруг темы "жизнь-смерть". Горечь причитаний и скорбная покорность народных песен, когда они касаются смерти от недуга, убийства, гибели на поле сражения, также не говорят о безразличии или дружелюбии по отношению к "костлявой бестии".

Повторюсь: стремлению человека каким-либо образом одолеть смерть мы, как мне думается, обязаны развитию искусства и цивилизации. Самым же сильным средством борьбы с небытием, благоприобретенным историей человечества, является письменность. До ее появления в какой-то мере ту же роль выполняли украшения. Поэтому не будет особым преувеличением, если мы скажем, что украшения — это письменность древних.

В украшениях все было значимым: форма, цвет, из какого материала выполнено. Золото, к примеру, ценилось славянами не за свои физико-химические качества, а за свечение, производимое этим металлом, за его "жар", за то, что оно "горит пламенем". Свет и святость древними отождествлялись. Стихия света почиталась ими превыше всего. Солнце было возведено в верховное божество. Считалось, иметь украшение из золота — все равно что обладать толикой милосердного солнца.

В украшении все имело толк. Но основная смысловая нагрузка ложилась на орнамент. Ромб тут мог символизировать землю, почву, а мог обозначать женщину, прародительницу, зрелую матрону; ромб с точками — и засеянную ниву, и молодицу, понесшую во чреве своем. "Рождение из зерна новых колосьев, — как пишет академик Б. А. Рыбаков в книге "Язычество Древней Руси", — уподоблено рождению ребенка. Женщина и земля сопоставлены и уравнены на основе древней идеи плодовитости, плодородия… Рождение детей становилось таким же благом, как и рождение урожая. Вероятно, этому положению и обязано то прочное, тысячелетнее уподобление, которое так полно прослеживается как по археологическим, так и по этнографическим материалам".