Железные Лавры

Но как ему мог ответить, постоять за себя вслух, если даже самая крохотная буква не могла протолкнуться звуком из гортани?

Стараясь не дернуться, ибо хватка невольно сжалась бы сильнее и сломала бы мне кадык, а железные пальцы – самую верхушку хребта, стал тыкать перстом в сторону и часто-часто моргать левым глазом. Уловка удалась: хватка чуть ослабла.

Тогда и отрыгнул я на данском наречии одно слово:

- Волки!

И тут же с жадностью втянул в себя до самого крестца весь воздух округи, еще бы и руками придержал не влезший остаток. Изо рта великана пахло сырым мясом, как из пасти матёрого, откормленного охотничьего пса – вот было еще одно объяснение робости хищников помельче.

Он оттолкнул меня в шею и выворотил свою голову, куда я показал. И как только он резво встал и притопнул, берег сам качнулся волной, и сверху покатились, зашуршали к его ногам камешки и струйки песка. Наверно, покатились бы и лавины с ближних гор, утопавших в тучах, топни он крепче.

Волков тоже подняло на все их четыре, а в сумме шестнадцать лап, любопытное недоумение.

- Где мой меч? – спохватился великан, покрутил головой и помахал руками у пояса, будто тщился нащупать оружие, ставшее невидимым. – И щит?

Я успел отойти на взмах его чудовищной руки, чтобы не достал сразу насмерть, но и не дальше, дабы вправду не показаться хитрым и упорным мародёром.

- Верно, где-то на дне, утонул, - сделал предположение, робко отводившее от меня всякую вину, а для верности указал перстом в сторону речного дна. – Если так, то щит, ясное дело, уплыл.

- Где, видел? – весь повернулся ко мне великан, но тоже не подошел, а только наклонил голову.

И голова его даже издали тяжко нависла прямо надо мною, как кривая верхушка скалы, с коей свисают корни дерев.

- Нет, - честь по чести признал я, воодушевившись тем, что первая монета доверия получена. – Тебя, славный воин, видно, отнесло рекой на излучину, а меч остался там, где ты оказался в реке, славный воин.

Новое предположение мне самому виделось, пусть и своевременной, но явной глупостью, что влезла в голову раньше, а пригодилась вслух только сейчас: как даже вспучившаяся и мощная река могла нести и вынести где-то такую тушу, еще и завернутую в кольчугу с вязкой в мизинец толщиною? Однако и впрямь подействовало: великан стал задумываться, выжимать из памяти излишнюю влагу и глядеть вверх по течению. Про волков он будто забыл. А те стали принюхиваться к земле в нашу сторону, будто вообразили делать к нам быстрый подкоп и так взять говорунов врасплох.

- Меня вытащил ты? – вопросил вдруг великан, и взор его серо-синих, поистине сивых глаз, потёк на меня, как свет закатного зимнего неба из-под бровастых туч.

- Ответить не трудно, - вспомнил я манеру северного ответа на всякий, даже невозможный вопрос: - Кто я, разве Беовульф, чтобы вытащить такого грозного, в три бычьих веса (тут я загнул, лести ради, хоть и несильно) красавца из такой реки, что и трех быков унесет, как щепки? Бог был к тебе милостив, ты у Него на самом виду.

- Ты колдун? – будто не услышав про милость Бога, вопросил великан.

Слова «монах» можно было не произносить, он бы, верно, не понял, да и не знал я этого слова по-дански.

Ответ мой был:

- Жрец.

И вмиг от такого слова я возгордился куда выше собственного роста. Но Ты, Господи, так же в единый миг окоротил гордеца.

- Жрец… - усмехнулся великан. – Мелковат. А что дрожишь? Не вижу, чтобы ты волков страшился, иначе бы пятки твои отражались на облаках. А меня уже опоздал страшиться.

- Из пределов Второго Рима я, а здесь совсем не жарко, для нас так просто Тартар, - отвечал ему. – Вот не догадался взять в дорогу одежд потеплее.

То было истинной правдой примерно на одну треть, потому как мой подбитый верблюжьей шерстью плащ недавно стал добычей моря.

Вдруг весь чудесно преобразился предо мной великан, рот я раскрыл.

Нет, одежды его не стали белыми, как снег, уже грозивший валиться с зимних небес, а лицо не просияло небесным светом, ведь всяк человек ложь. Однако ж близко к тому – лицо великана всё озарилось таким небывалым для грозного воина добродушием, граничившим с беззаветной добротой городского дурачка, что даже округлилось, напоминая теплый хлеб из печи, а сивые глаза стали крупными сладкими изюминами, в него вдавленными. Я сглотнул голодную слюну от пришедшей на поэтическую сторону ума неуместной метафоры.

Внезапно догадался, что он ненамного старше меня. Мне в те уже далекие дни, с отдания Успения, пошел девятнадцатый год, а ему самое большее, с каких-то календ его народа, - двадцатый.

- И тут ответ нетруден, - совсем иным, голосом слегка подвыпившего близкого друга проговорил великан и показал такое здоровье небывало белых зубов, что можно бы смело пророчить ему сто лет жизни, если не полезет в чужую, подлую драку, где норовят бить со спины. – Есть чем отблагодарить жреца неведомого бога.