Железный Густав

Все вокруг смеялись (исключая Эриха Хакендаля), и даже девицы скалили зубы. В кабачках времен инфляции зваться шибером считалось почетным. Поговорка: «Деньги не пахнут!» — была первым и высшим символом веры для многих.

— Еще бы он не шибер! — отозвался господин с моноклем. — Он, если хотите, сверхшибер. Он так быстренько вас пришибет, что вы и оглянуться не успеете.

— Не скажите! — возразил Хакендаль. — Может, и не сразу, а я уж все разберусь, что к чему. Молодой человек, — обратился он в упор к сыну, — сделайте милость, уважьте старика. Объясните мне, как вы обираете дураков…

— Я… — с апломбом начал Эрих. Он схватил свой бокал. — Кстати, по-моему, здесь скука смертная. Едемте куда-нибудь в другое место!

— Ничего у вас не выйдет, молодой человек, разве вы не слышите на улице полицейские свистки? Вам будет куда как неприятно очутиться в Алексе. Другое дело я, простой извозчик…

— Хакендаль! — обратился к Эриху господин с моноклем. — Давайте уважим старика! Почему не показать ему, как делаются деньги! Кстати, у меня кое-что припасено для вас!.. — Сунув руку во внутренний карман смокинга, он вытащил записную книжечку, изрядно засаленную для такого элегантного мужчины. — Где же это? — бормотал он, листая исписанные странички.

— Оставьте меня в покое! — огрызнулся Хакендаль. — Я считаю все это сущим идиотством…

— Давай, давай, милок! Покажи, как шиберы деньгу зашибают!

— Советую быть поосторожнее, вас слушает много ушей! — ласково предостерег адвокат, понизив голос.

— Очень вас прошу, уважьте старика! — настаивал Хакендаль-старший.

И с такой же настойчивостью поддержал его господин в смокинге.

— Не вижу тут ничего особенного! Кто нынче и чем не промышляет! Смотритель туалета — кокаином, мать — дочерью, дочь — шелковыми чулками в универмаге, все зашибают деньгу на чем придется. У меня и в самом деле есть кое-что для вас, Хакендаль! Даю четыре вагона Силезии по тридцати шести!

— Да перестаньте же, Бронте!

— А что это такое — Силезия?

— Понятия не имею! Возможно, картошка. Это знать не обязательно. Так как же, Хакендаль?

— Даже знать не обязательно? Вот здорово! — восторженно ахнул старик.

— Оставьте меня в покое! — заорал Хакендаль. — Говорю вам, я не в настроении!

— Не хотите, не надо, — отступил Бронте и уже спрятал было книжку. Но тут маленький юркий человечек, сидевший за их столом, вдруг подал голос:

— Минутку, Бронте! У вас четыре Силезии — тридцать шесть, а у меня два по тридцати!

— У вас два вагона Силезии по тридцати, а у меня два по тридцати шести!

— У вас два по тридцати шести, а у меня два по тридцати с половиной!

— У вас два по тридцати с половиной, а у меня два по тридцати пяти с половиной!

Через стол, уставленный бутылками и бокалами, перебрасывались они этими кабалистическими формулами. Все уставились на них, разинув рты. За соседними столиками оглядывались, смеясь, но постепенно смеющиеся лица становились почтительно серьезными. Было ясно, что здесь делаются дела, а дела были непререкаемым божеством…

— Я бы не советовал, — вставил адвокат, слабо улыбаясь. И, обращаясь к Эриху: — Ты совершенно прав, сын мой!

— Так значит вот как делаются деньги? — дивился старый Хакендаль.

— У вас два вагона по тридцать два с четвертью, — надрывался тот, что с моноклем. — А у меня два вагона по тридцать четыре с половиной.

Девушки удивленно переглядывались и вдруг как прыснут со смеху.

Из всей компании только старый извозчик понимал, что в этом маклерском торге дело было не только в шаманской галиматье, не только в шиберстве, зашибании денег, но и в картофеле, этом последнем прибежище голодной бедноты. В картофеле, к которому на худой конец требуется только щепотка соли и который тем не менее может насытить человека. Не раз случалось, еще до того как он заделался домашним шутом у грубияна Густава, что у них только и подавалась на стол миска картофеля, да и за него были плачены большие деньги…

Не окажись он сегодня здесь, на этой сделке нагрел бы руки не тот коротышка, а Эрих, а ведь Эрих как-никак его сын… Когда-то он был его любимцем…

Торг продолжался, все с напряжением следили за борьбой, только половина (одному богу известно, что за половина!) еще разделяла противников…

Но вот старик встал, бросил на сына повелительный взгляд и пошел по направлению к уборным… Здесь он остановился. Это было грязное, вонючее, мерзкое место: единственно чистым была здесь чистая вода, с чуть слышным бульканьем стекавшая в унитазы. Но и она сразу же становилась вонючей жижей и дерьмом — все чистое сразу становилось в этой жизни вонючей жижей и дерьмом.

Он стоял и ждал, наконец кто-то открыл дверь. Но это был другой посетитель — не его сын.

Нет, Эрих ничуть не изменился, волосы у него поредели и лицо обрюзгло, в остальном же он не изменился. Он и раньше прятался от отца. Еще ребенком, когда ему случалось набедокурить, он потихоньку ложился в постель и притворялся спящим.

Вода булькала и бежала, отец ждал. Хорошо хоть, что сын от него не уйдет. Выход ему закрыт, он никуда не денется…

Наконец старый Хакендаль вернулся в зал.