Железный Густав

Эрих, не отрываясь, смотрел в обращенное к нему умоляющее лицо, никогда еще он не видел его таким умоляющим и обрюзгшим.

— У вас даже щеки трясутся, господин доктор! — сказал он с ненавистью. — Неужто вы так разохотились? В самом деле вообразили, что я поддамся?..

Адвокат, казалось, его не слышал. Он продолжал, как ни в чем не бывало:

— Я избавлю тебя от сестры и этого негодяя Баста. Ты надолго обретешь покой. Я сделаю тебя богатым, Эрих! Ведь это же такой пустяк, пустое предубеждение… Пошли, Эрих!

Он ухватил Эриха за локоть, повис на нем и потащил в кафе, лихорадочно поглаживая его руку.

— Эрих, прошу тебя, ну хотя бы один только раз! Я так долго ждал!..

— Отпустите меня! — крикнул — Эрих, высвобождаясь из его цепких объятий. — Не смейте ко мне прикасаться! Вам бы хотелось вывалять меня еще и в этом дерьме! — Он с ненавистью посмотрел на адвоката. — Но этого не будет, — слышите, никогда!

Однако адвокат уже ничего не воспринимал. Для него существовала только его добыча — она ускользала, а ведь он так долго ее добивался.

— Эрих! — крикнул он и схватил его за руку, вцепился в нее так, что нельзя было вырваться, а потом нагнулся, чтобы прильнуть к ней губами. Эрих уже чувствовал их прикосновение…

С минуту он колебался, но, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, наотмашь стукнул адвоката по склоненной голове. Тот зашатался, неловко взмахнул руками, пытаясь удержаться, и с глухим стоном рухнул в снег, на тротуар.

«Чего я жду?» — спохватился Эрих, уставившись на поверженную тушу.

Но адвокат уже зашевелился, присел и огляделся вокруг.

— Ты, Эрих? — спросил он. — Никак, я упал?.. Помоги же…

Эрих машинально протянул руку и поднял его.

Адвокат отряхнул снег с пальто и первым делом схватился за глаза.

— Должно быть, я потерял очки. Поищи их, Эрих! Может, они уцелели.

Очки уцелели, Эрих нашел их и подал адвокату.

— А не добудешь ли ты мне такси? Стоянка рядом, за углом. Эрих добыл и такси. С трудом забрался адвокат в машину. Заставил себя сесть по возможности прямо… Эрих в нерешительности держался за дверцу, не зная — ехать или нет… Он ждал, но адвокат так ничего и не сказал ему.

— Мне очень жаль, господин доктор, — прошептал Эрих.

— Покойной ночи, — сказал адвокат, зевая. — В самом деле, нельзя столько пить. Подумать только — упасть на улице! Покойной ночи, Эрих!

— Покойной ночи, господин доктор!

Машина тронулась, и ее поглотила ночь.

8

Непрерывным потоком тянутся люди через подследственную тюрьму Моабит. Еще десять лет назад тюрьма была позором, а ныне, в 1923-м, люди говорили: «Ничего не попишешь! Не повезет, так упадешь с собственной кровати…»

Началось еще в войну: каждый, или почти каждый, покупал масло на черном рынке, а за картошкой ездили в деревню — мешочничали. Многие это порицали, но так уж получилось, что вчерашние законы не отвечали требованиям жизни, — и не удивительно, ведь их писали еще до войны. Если на воровство шел изголодавшийся безработный, разве это можно было равнять с довоенным воровством? Тогда это не вызывалось необходимостью.

Оставаться честным было тем более трудно, что кругом процветала бесчестность. Спекулянт, порожденный войной и заклейменный в войну ненавистью и презрением, ныне стал популярной фигурой. Одутловатый, бледный шибер с неизменным портфелем под мышкой, разъезжающий в роскошном автомобиле, внушал уже не столько презрение, сколько зависть. Слово «спекуляция» вошло в моду, и не одно только слово.

— Не разбери-поймешь, — говорили люди. — Разве спекулянничают одни спекулянты? Говорят — инфляция, и все валят на шиберов с биржи. А, почему бы правительству просто не прикрыть биржу? Кругом одна спекуляция. Тем, кто наверху, инфляция только на руку, им лишь бы избавиться от военных займов, — плакали наши сбережения! Да нас надувают каждую неделю, когда выдают нам жалованье!

Так говорили в народе, — люди не чувствовали никакой связи с правительством. Будь то правительство Шейдемана или кабинет Германа Мюллера, возглавляй его Ференбах, Вирт, Бауер или Куно, — всегда это были «те, что наверху», они не имели к народу никакого отношения. «Им лишь бы выгоду свою соблюсти, а нас обдирают как липку», — так думали и так говорили в те дни.

Рабочему, который гнул спину на фабрике, ничего не говорили сложные соображения насчет Версальского договора, репараций, твердой валюты и оккупации Рура, зато он как нельзя лучше понимал, что его еженедельный заработок, в какой бы астрономической цифре он ни выражался, составлял лишь одну пятую, а то и десятую его довоенного заработка. Хорошо им было рассуждать: «Мы проиграли войну и теперь должны расплачиваться». Рабочий говорил: «Почему же только я? Почему не спекулянты, не поставщики, нажившиеся на войне, но разжиревшие бонзы?»